Она любила говорить, что Надежда, его жена (Мандельштам), несомненно самая счастливая из всех литературных вдов. Потому что неисчислимое множество очень хороших людей, писателей и поэтов, было уничтожено (какие биографии делали!), ко многим из них потом пришло признание. В случае же с Мандельштамом – это было не просто признание, это была всемирная слава…
Иосиф БРОДСКИЙ. Большая книга интервью. Стр. 18
Ахматова все же была в несколько лучшем положении, чем Надежда Яковлевна, хотя бы потому, что ее, хоть и скрепя сердце, но признавали писательницей и позволяли проживание в Ленинграде или в Москве. Для жены врага народа большие города были закрыты.
Иосиф БРОДСКИЙ. Некролог Н.Я. Мандельштам. Стр. 145
Нашей дважды вдове – это-то еще раз доказывает, что она ею не была – тоже бы устроили такой эпизод в биографии (запрет на въезд в большие города). Но она не была вдовой. Рыжему нечего делать ей биографию; делали, правда, и без него, но не надо повторять. Пусть это не «свято сбереженная сплетня», а свято сбереженная лакировка патетического образа.
Кстати, насколько «несколько» было лучше положение – можно посмотреть в главе «Гонения».
Сама дважды вдова – первый ее муж, поэт Николай Гумилев, был расстрелян ЧеКа, второй – искусствовед Николай Пунин – умер в концлагере, принадлежащем той же организации.
Иосиф БРОДСКИЙ. Некролог Н.Я. Мандельштам. Стр. 144.
Она ни единожды не была вдовой. Вдовой является только действующая супруга умершего, как это ни печально для биографии «ААА». Ей биографию недоделали.
Ей кажется, что за границей преуменьшают трагичность ее судьбы. Она дает развернутую отповедь Струве: «первое постановление 1925 года… Даже упоминание моего имени (без ругани) <…> г-ну Струве кажется мало, что я тогда достойно все вынесла <…> бормочет что-то о новом рождении в 1940 г. <…>.
Очень мило звучат критические статьи того времени. Напр<имер>: «Критика и контрреволюция». <…> Всем этим с высоты своего калифорн<ийского> великолепия г-н Струве пренебрегает (как?). Он говорит о тяжко больной (находили даже туб<еркулез> брюшины) – нашли или нет? – женщине, кот<орая> чуть ли не каждый день читала о себе оскорбительные и уничтожаю<щие> отзывы <…>».
Анна АХМАТОВА. Т. 5. Стр. 230—233
Называются эти записки «Для Лиды» – то есть чтобы Лидия Корнеевна сохранила, переработала, дала ход.
«Первого постановления» никакого не было.
О кресте своем не говорят так часто.
ИВАНОВ-РАЗУМНИК. Анна Ахматова. Стр. 340
19 июня 1960 г. Дневники Чуковской полны рассуждений о творчестве Пастернака.
Когда я побывала у нее впервые после похорон, она еще была полна скорбью. <…> Теперь первое потрясение прошло, и она опять говорит о Борисе Леонидовиче хоть и с любовью, но и с раздражением, как все последние годы. Снова – не только соболезнует, но идет наперекор общему мнению, оспаривает, гневается <…>.
– Какие гонения? Все и всегда печатали, а если не здесь – то за границей. Если же что-то не печаталось – он давал стихи двум-трем поклонникам и все мгновенно расходилось по рукам.
Это тоже признак благоволения властей? «Сероглазый король» тоже расходился (а больше нечему было).
Деньги всегда были. Сыновья, слава Богу, благополучны. <…> Чуковская заступается: Родившийся в рубашке, счастливый от природы Пастернак научился чувствовать чужую боль, уже неизлечимую веснами. <…> Деньги у него были благодаря необычайному переводческому трудолюбию, <…> и деньгами своими он щедро делился со ссыльными и с тою же Анной Андреевной.
Л.К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952—1962. Стр. 404
Пусть в долг, но был готов отдать и не в долг. Готовность – это все. Ахматова не дала денег погибающему шестнадцатилетнему сыну Цветаевой. Вступила с ним в счеты. Он погиб, и она ни разу о нем не вспомнила. Никогда. «Глаза убийцы» – у укравшего от голода – так она говорила о нем.
К чему затевать матч на первенство в горе? Материнские страдания Ахматовой ужасны. И ждановщина (ничего, кроме слова, для нее не значившая. Ну, непечатание ненаписанного и неприсылание приглашений на партсобрания). И нищета (при возможности заработать). И все-таки она, Анна Ахматова, счастливее тех матерей, к которым сыновья не вернулись. Пастернаку страданий оказалось достаточно, чтобы умереть. Выносливость у каждого разная. Пастернак был задуман на 100 лет, а умер в 70. И не умер, а загнан в гроб. В 60 лет он был подвижен, влюбчив и способен к труду, как юноша <…>.
Все это я произнесла осторожно, а потому и неубедительно. Анна Андреевна слушала, не удостаивая меня возражениями. Только ноздри вздрагивали (как у графинь в плохих романах).
Жаль, что она не была на похоронах, подумала я. Дело не только в том, что собралось около полутора тысяч человек. Там сознание, что хоронят поэта, избравшего мученический венец, было явственным, громким, слышным.
Л.К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952—1962. Стр. 405
Она это и так почувствовала, отсюда и «гнев».
С поэта, правда, мы спросим не за мученичество, а за поэзию.
Шпиономания
Воспоминания Н.А. Роскиной:
<…> Ахматова стала мне говорить, что с ней нельзя встречаться, что все ее отношения контролируются, за ней следят, в комнате – подслушивают, что общение с нею может иметь для меня самые страшные последствия.
ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 4. Стр. 47
Не более страшные, чем те, которые могли быть у Л.К. Чуковской, которой Ахматова передала на хранение свой «запретный» архив перед войной – когда та ждала неминуемого ареста после расстрела мужа. Навязала – все-таки Чуковская воспринимала свое положение однозначно. Тогда вопрос для Ахматовой заключался в том, что в любом случае избавиться от компромата и – если уж не судьба – скорбным укором встать перед тем, кто не сберег, а сейчас – просто нагнетать страсти.
Запись Л.В. Шапориной:
<…> Я было начала что-то рассказывать – она приложила палец к губам и показала глазами наверх. В стене над ее тахтой какой-то закрытый не то отдушник, не то вентилятор. – «Неужели?» – «Да, и проверено». Звукоулавливатель.
ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 4. Стр. 55
Проверено. При ее всегдашних величии и гордости можно было бы не унижать себя подробностями. Я не только об этом эпизоде – кто его знает, может, и был у нее «звукоулавливатель». Только вот «проверить» это сложновато, не имея, так сказать, доступа. Если она его имела – кто знает, может, как плату, потребовали от нее помощи в установлении контроля – не за ней, а за ее гостями? Этого тоже нельзя отрицать. Дорогу в «Большой дом» (это ленинградское название) она знала – письма брата туда носила (по собственной инициативе, была отправлена назад, даже не заплатили).
28 ноября 1963.
«Кто-то из моих ближайших друзей безусловно состоит у них на жалованьи. Нет, нет, не из ближайших, вы, например, вне подозрений».
Л.К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963—1966. Стр. 110
Поклонилась ли ей Лидия Корнеевна в ножки, что не приходится теперь отмываться? Здесь интересен, конечно, не ее психоз, а маниакальная подозрительность – чаще, правда, она спокойно называет имена этих «ближайших друзей».
Во время войны М.Д. Вольпин и драматург Эрдман, оба в военной форме, навестили, попав в Ташкент, Ахматову. Они знали только приблизительно, где находился дом и, по ее словам, всякий, у кого они спрашивали, в какой она живет квартире, спешил, в уверенности, что «за ней пришли», сообщить им что-нибудь разоблачительное.
Анатолий НАЙМАН. Рассказы о Анне Ахматовой. Стр. 130
