Анатолий Найман – информированный человек. И изощренный – в его восторженных книгах об Ахматовой я слышу призыв: да посмотрите же повнимательнее! Мне, сироте, не к лицу ее разоблачать, но разве не видно, что – всего лишь – представляет собой великая Ахматова! Поэтому я не могу заподозрить, что он подтасовывает факты. Просто – он как обычный биограф: если об Ахматовой – то о всех возможных добродетелях. Но – слишком громко.
Между тем в работе Анрепа Ахматова олицетворяет не СОСТРАДАНИЕ, а ОБЪЕКТ сострадания.
Ее САМУ сострадательный ангел заботливо прикрывает от ужасов войны (в стороне изображена куча изуродованных тел – других людей, менее достойных сострадания).
<…> Одно мудрейшее: о том, что наследницей оказалась она. Наследницей величия и муки. <…> Тут не только благоуханная красота, но и полная осознанность своего места в истории.
Л.К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952—1962. Стр. 366
«Думаю, что она учит достоинству». – «Достоинству? – вдруг возмутился Иосиф [Бродский]. – Она учит величию!» Вспоминая об этом разговоре потом, я осознал, что он ведь никогда не видел Пастернака и, может быть, зримо не представлял другой, более простой формы «величия», следуя определенному образцу в его монетарно– и профильно-ахматовском виде…
Дмитрий БОБЫШЕВ. Я здесь. Стр. 347—348
Впоследствии я часто замечала, что перед женщинами Анна Андреевна рисовалась, делала неприступную физиономию, произносила отточенные фразы и подавляла важным молчанием. А когда я заставала ее в обществе мужчин, особенно если это были выдающиеся люди, меня всегда заново поражало простое, умное и грустное выражение ее лица. В мужском обществе она шутила весело и по-товарищески.
Эмма ГЕРШТЕЙН. Тридцатые годы. Стр. 248
Я высказала Марине Ивановне свою радость: А.А. не здесь, не в Чистополе, не в этой, утопающей в грязи, отторгнутой от мира, чужой полутатарской деревне. «Здесь она непременно погибла бы… Здешний быт убил бы ее… Она ведь ничего не может». – «А вы думаете, я – могу?» – резко перебила меня Марина Ивановна.
Л.К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1938—1941. Стр. 235
Чьей была дочерью Марина Цветаева, на какой быт она могла претендовать, и чьей – Ахматова. Все в подробностях знающая Чуковская просто закрывает глаза, просто не видит.
Всю свою жизнь она подчинила Левиной каторге. <…> От драгоценнейшей для себя встречи [с Берлиным] отказалась, боясь повредить ему. Ну какая драгоценнейшая встреча! С человеком из другой среды (не из другого мира, будущего, Зазеркалья, а просто другой бытовой, имущественной, культурной среды), не имеющего никакого интереса к ней, на двадцать лет моложе, один раз в жизни с ней встречавшимся по делу – его специальности – и пока еще не подозревавшим о той смешной и нелепой роли, которую она уготовила ему в среде истеричных и доверчивых ахматофилов.
И сотни строк перевела, чтобы заработать на посылки ему, сотни строк переводов, истребляющих собственные стихи.
Л.К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952—1962. Стр. 481
Будем же справедливы – не «на посылки» ему она работала. Мне симпатичен ее поступок с дарением «Москвича» Алексею Баталову, но давайте тогда скажем, что сотни строк переводов – на машину для Баталова. А также на шубу, шапку, черное платье и белый костюм – о которых мы тоже знаем.
И про посылки Леве мы знаем, что они были – «самые маленькие».
Реальная жизненная ситуация Ахматовой – встреча и разлука с И. Берлиным в конце 1945 года <…>.
Н. ГОНЧАРОВА. «Фаты либелей» Анны Ахматовой. Стр. 116
Оставив то, что разлуки в общепринятом смысле никакой не было, потому что разлука бывает после Встречи – то есть после многих встреч или по крайней мере Встречи – начала каких-то сложных и обоюдных взаимоотношений. У них было только Знакомство, а после непродолжившегося Знакомства – что бывает? «Знакомство, продолжившееся заочно (даже без переписки в ее случае – хотя уж это-то санитарная норма)»; «Знакомство, после которого больше не виделись двадцать лет» – но никак не Разлука. Но я о другом.
Не бывает ни встреч, ни разлук. Сами эти слова – принадлежность мелодрамы. В настоящем искусстве значение имеет только момент в настоящее время проживаемой жизни: что она дает и что собой представляет. Естественно, человек может быть поставлен в условия расставания – и важно то, что он чувствует в каждый момент этой разлуки. Охватывать всю разлуку как явление эпическим взором – это приблизительность, украшательство, мелодрама. Это – презираемые Бродским речи-встречи-невстречи. Ценил он ее за несомненно реальные переживаемые страдания – но не те, которые оплакивают восторженные читательницы, а те, которыми Господь наказал ее на самом деле – тяжесть, лживость, острейшее чувство себя, недостатка любви к себе в каждый момент ее жизни, чувственное осязание любого человека – врача, билетерши, Пастернака – занимает ли она такое место в их сознании, как сама у себя, или нет. Нет? Нет, конечно, – и это есть настоящая, без выдумок, трагедия.
Юрий Олеша.
Когда я был гимназистом, она уже пользовалась славой. В Ленинграде, в Европейской гостинице, под вечер, когда я вошел в ресторан и сел за столик, ко мне подошел писатель П. Сказал: «Пойдем, познакомлю с Ахматовой». Я подошел. У меня было желание, может быть, задраться. Она должна, черт возьми, понять, с кем имеет дело. И вдруг она заговорила. Она заговорила, в частности, о том, что переводит «Макбета». Там есть, сказала она, строки, где герой говорит, что его страна похожа более на мачеху, чем на мать, и что люди на его родине умирают раньше, чем вянут цветы у них на шляпах. Все это ей нравится, сказала она. Вернее, не сказала, а показала лицом. Возможно, что, зная о моей славе, она занялась такими же, как и я, мыслями: дать мне почувствовать, кто она. Это выходило у нее замечательно.
Юрий ОЛЕША. Ни дня без строчки. Стр. 449
Всей работы над Макбетом было – черновой набросок перевода отрывка из одной картины, семьдесят строчек. Шекспира она совершенно справедливо сочла себе не по силам.
Обычно мемуары о великом человеке пишутся под действием уже готовой, вызревшей легенды. И мемуарист может позволить быть независимым, или оригинальным, или эпатирующим – идущим против догм канонического образа. Пишущие об Ахматовой же создают эту легенду on-line, а поскольку инициатор и заказчик здесь – одно лицо, сама Ахматова – то создается ощущение, что мемуарист пишет под ее диктовку. В изящном ритмическом олешинском повествовании чувствуется железная рука «рирайтера». Самой литературного дарования не хватило избежать кривлянья в «бурбонских профилях» и «существе со страшной жизнью» – но зато силы личности и авторитета оказалось достаточно, чтобы Олеша написал свою арабеску, не отклонившись ни на йоту от ее камертона. Загипнотизированный Бродский пошел дальше: он не только пел по ее нотам, но и сам придумывал сладкие мелодии.
Бродский: Гумилев мне не нравится и никогда не нравился. И когда мы обсуждали его с Анной Андреевной, я – исключительно чтобы ее не огорчать – не высказывал своего подлинного мнения. Поскольку ее сентимент по отношению к Гумилеву определялся одним словом – любовь.
Соломон ВОЛКОВ. Диалоги с Бродским. Стр. 250
Любви, конечно, никогда никакой к Гумилеву не было, и Бродский это знал.
Ахматоведы – это те, кто закрывает глаза. О мысли – задуманной, сочиненной и надиктованной самой Ахматовой – они серьезно пишут: Аманда Хейт ПОНЯЛА. Итак, что «поняла»? – не забудем, что книга Хейт писалась под диктовку Анны Андреевны:
