Впереди был Цоссенский рубеж, а также мощный узел обороны вокруг города Цоссен, прикрытого Нотте-каналом и целой системой железобетонных оборонительных сооружений.

Цоссен лежал на прямом пути к Берлину, запирал на замок этот путь: ни объехать, ни обойти. Город предстояло брать штурмом.

И он был взят.

В первом часу ночи Вахромеев на своем командирском бронетранспортере въехал в один из пригородных парков на восточной окраине Цоссена — где-то тут, по докладам комбата-1, еще с вечера вела рукопашный бой бурнашовская рота, выкуривая немцев из подземных бетонированных дотов. По радио сообщили, что немецкие убежища оказались необычными: целые подземные дома, перевернутые этажами вниз. Стоило посмотреть на такую диковину.

Бой тут уже закончился. На обширной поляне под редкими вековыми дубами стояла тишина, ночь пахла кислой гарью, какая обычно долго висит над полем сражения. В центре громоздкой дугой виделись силуэты танков, чуть подсвеченные пламенем костра. Оттуда, от костра, доносились негромкие переборы трехрядки, звяканье котелков, — очевидно, шел поздний солдатский ужин.

Звездное небо над головой наливалось басовым гудом: эскадрильи наших дальних бомбардировщиков шли в очередной налет на Берлин. С каждой минутой гул нарастал, наполняя все вокруг тревожным дрожанием, — десятки, сотни моторов ревели на одной утробной, угрожающей ноте.

А на севере уже вставало зарево, исступленно мельтешили зенитные прожектора — отсюда до Берлина оставалось каких-нибудь двадцать километров.

Внизу к синим подфарникам бронетранспортера подошли двое. Одного из них Вахромеев узнал сразу: лейтенант Бурнашов (конечно же, его фуражка блином! И по обыкновению, залихватски заломленная на затылок).

— Почему опять без каски? — сердито буркнул Вахромеев, прыгая на землю.

Бурнашов улыбался, скалил в темноте зубы и показывал на ухо, на небо: дескать, летят бомберы, ничего не слышно! Вахромеев погрозил кулаком и хотел было сказать несколько слов погромче, чтобы по-русски прочистить ему уши, но тут вмешался второй — им оказался замполит полка майор Чумаков, только вчера прибывший на эту должность. Он сразу уехал в передовой отряд, в авангард полка, и вместе с автоматчиками-десантниками штурмовал Цоссенский укрепрайон (он-то и сообщил по рации о диковинных подземных казематах).

— Николай Фомич! Они ведь на генеральный штаб вышли!

— Не понял! — помотал головой Вахромеев.

Замполит подошел вплотную, дважды топнул ногой:

— Здесь! Прямо вот под нами помещался немецкий генеральный штаб сухопутных войск! Вчера сбежали!

Вахромеев недоверчиво оглядел обоих, задержал взгляд на Бурнашове. Тот опять блеснул зубами, бросил руку к фуражке:

— Так точно, товарищ комполка! Драпанули, гады!

Потом они вчетвером (сзади — «телохранитель» Афоня Прокопьев, не отступавший от Вахромеева ни на шаг) пошли осматривать подземную штаб-квартиру незадачливых гитлеровских стратегов. Однако удалось побывать лишь на верхнем этаже. На лестницах булькала черная вода — все нижние этажи гитлеровцы, удирая, успели затопить. Да и ничего интересного в бункерах не было — мрачные бетонные стены и пухлый слой бумажного пепла, в который нога входила по самую щиколотку (бумаги здесь жгли, наверно, мешками!).

— А где же мебель? — присвечивая фонариком, озадаченно спросил Вахромеев. — Ни столов, ни стульев… Неужто тоже пожгли?

— Никак нет, — пояснил Бурнашов. — Это они не успели. Так что мебель и всякую деревянную обстановку теперь мы жжем. Для обогрева, а также для кипячения чая. Чайку не желаете горяченького, товарищ подполковник? У нас над костром целый котел бурлит. По-таежному, с дымком чаек-то.

Вахромеев понимал, что ему следовало бы официально укорить Бурнашова насчет сжигания мебели: а вдруг среди нее имеются какие-нибудь исторические реликвии — баронские кресла или, скажем, кайзеровские шифоньеры? Однако промолчал: в конце концов, какое ему дело до генеральских кресел и бюрократических столов? Тем более что его приглашает на чай командир той самой лихой роты, которую он, комполка, ценил и выделял среди других своих подразделений. И даже любил (если уж на то пошло!). Как когда-то, в 1943 году, любил вахромеевскую «карманную роту» полковник-комдив, погибший недавно в Силезии.

— Веди! — сказал он Бурнашову. Рассмеялся: — Верно казахи говорят: чай не пьешь — откуда сила? А нам сила нужна, завтра Берлин штурмовать.

Увидев подходившего командира полка, солдаты у костра оживились. К Вахромееву потянулось сразу несколько кружек с парившим чаем. Щурясь от дыма, он огляделся: тут было много знакомых бурнашовцев, которых он знал лично по прошлым боям. Молодые и старые, усатые мужики и тонкошеие юнцы, уже успевшие пройти Украину, Польшу, Силезию, уцелевшие при форсировании Нейсе и Шпрее — в обтрепанных замызганных ватниках, в мятых «непромокаемо-непробиваемых» шапках-ушанках (запоздали нынче интенданты с летней формой — не поспевают тылы!).

Вахромееву пододвинули шикарный кабинетный стул с фашистским орлом-стервятником на бархатной спинке (голову у орла предварительно отбили прикладом).

— Садитесь, товарищ подполковник! — пригласил Бурнашов, — Угощайтесь чаем, махру пробуйте — нам нынче танкисты целый ящик подарили. Полюбовно. Мы их от фаустников бережем, а они нас за это любят. Только трясут уж больно. Получается — как в трамвае: один едет, остальные трясутся.

Вахромеев смотрел на усталые, довольные лица автоматчиков и вдруг поймал себя на том, что старается запомнить каждого из присутствующих и всех вместе. Словно бы сфотографировать на вечную память и эти мятые алюминиевые кружки, и едучий дым костра, пахнущий древесным углем и горелыми тряпками, и гудящее ночное небо, и крепкий дух моршанской махорки из рассыпанных пачек. И этих ребят в армейских ватниках с черными подтеками высохшего пота на скулах…

Ведь все они, чудом до сих пор уцелевшие, наверняка даже не понимают всерьез, что только ради одного того, чтобы оказаться на этой изрытой танковыми гусеницами поляне, в этом парке над многоэтажным подземным жильем, стоило воевать четыре года, стоило пройти всю войну!

Они, бурнашовцы, пока не отдают себе отчета в том, что если подлинное логово фашистского зверя в Берлине, то «мозг» этого чудовища находился именно здесь, в железобетонных казематах, и бурнашовская рота, вместе с танкистами, вместе с другими ротами, батальонами и полками — только что выкурили, вышвырнули его отсюда!

На помойку истории…

Да, именно тут плешивые гитлеровские стратеги, сидя в мягких креслах, варганили свое адское варево, рассчитывали, прикидывали, рисовали на картах стрелы, исписывали горы бумаг. И наверно, такой же вот сырой апрельской ночью сорок первого года, завершая бандитские свои планы, вылезали из подземных нор, чтобы отдышаться и алчно взглянуть на светлеющий восток.

Вахромеев вдруг вспомнил первый день войны. Как на крыльце сельсовета слушал он, потрясенный, речь Молотова… Это было ровно в четыре часа по черемшанскому времени.

К костру, вплотную к Вахромееву, шагнул лейтенант Бурнашов, улыбаясь и жестикулируя, что-то говорил, однако Вахромеев ничего не слышал. Он все еще жил тем памятным временем: в ушах звенел пронзительный бабий рев, отчетливо виделась построенная для отправки разношерстная «кержацкая сотня», и впереди Бурнашов — молодой, скуластый, в синей милицейской фуражке. Он и тогда, докладывая Вахромееву, легкомысленно скалил зубы и, так же неуклюже выворачивая ладонь, отдавал честь.

— Что ты сказал? Не понял, — очнулся наконец Вахромеев.

— Я говорю, танкист давеча хотел с вами поговорить, — объяснял Бурнашов. — Командир нашей танковой роты. Хваткий мужик! Хочу, дескать, с твоим начальством потолковать. Может, позвать?

— Позови.

Минут через пять (Вахромеев не успел еще допить чай) появился танкист. Широченный в плечах, длиннорукий, чумазый как трубочист. На лице в улыбке сверкали лишь белые зубы.

— Лейтенант Рябов! Извиняйте, товарищ комполка, руки подать не могу, в мазуте! — весело тараторил танкист. — Коробку перебираем, сцепление полетело. У меня механик молодой парень, ну, прямо лопух: таранить надо массой, инерцией — не мотором! Механик оплошал, а мы теперь всем экипажем возимся. Вон она, моя жареная-пареная «двадцатка» загорает!