Русских он узнал не только по выгоревшим латаным гимнастеркам. Во главе колонны Крюгель увидел того самого бригадира-крепыша, с которым два месяца назад беседовал в котловане ракетного бункера. Запомнился спокойный взгляд, врезались в память уверенность, чувство достоинства, исходившие от всей его плотной осанистой фигуры. Но и он тоже сильно сдал, невозмутимый фельдфебель, сибирской поговоркой напомнивший Крюгелю полузабытую Черемшу: «Не жизнь, а малина».
Все-таки странный народ эти русские! Они способны на иронию даже на краю собственной могилы. Сколько же им, пленным, еще осталось этой лагерной «малиновой» жизни?
Проводив взглядом колонну, Крюгель грустно усмехнулся: а ведь ему завтра предстоит встреча тоже с русскими. С разведчиками, которые предъявили ультиматум и предоставили четыре дня на размышление.
Обусловленный срок закапчивается. Честно говоря, он за это время ни разу серьезно не задумывался над тем, что потребовали от него посланцы советского командования. Мешала круглосуточная эвакуационная суматоха, да и желания думать не было. Не хотелось думать. И собственно, о чем? Не о данных же по «оружию-фау», которые у него наготове в любую минуту.
То, что ему предложили, вообще, означало измену Германии, совершенно явный переход на сторону противника. А он об этом не желал даже думать. Вот и все.
Они пытаются сыграть на его харьковском проступке. Но там все имело иную окраску. Он стремился лишь уберечь город от разрушения и при этом действовал из побуждений чисто человеческих. Он был, безусловно, прав тогда — как патриот Германии и как честный офицер.
Другое дело теперь. На карту ставится его честь, более того, интересы германского народа, государственные интересы Германии. Хотя, надо признать, все это отнюдь не выглядит однозначно, ситуация имеет некоторые неясности, неточности…
Ну, например, не настолько же он глуп, чтобы отождествлять подлинную Германию с режимом полубезумного ефрейтора Шикльгрубера[42], которому еще в 1938 году он, тогдашний обер-лейтенант, давал военную присягу (именно ему, фюреру и верховному главнокомандующему, — кстати, самозваному! — а не Германии, не германскому народу).
Юридически все так и есть. Однако есть еще и правда сегодняшнего дня, правда момента. Тяжелые времена сейчас переживает не столько «тысячелетний рейх», как кричат об этом газеты (он — абортальный выкидыш истории), но именно германская нация.
Должны быть перемены, просто обязаны быть! Кто-то из честных немцев что-то должен предпринять для спасения нации. Теперь, когда явственно вырисовывается призрак грядущей катастрофы. Не случайно же Карл Пихлер еще месяц назад прислал шифрованное предупреждение — подлинная Германия обязательно скажет свое слово!
Крюгель досадливо поморщился, вспомнив, с каким радостным трепетом приглядывался при возвращении из Жешува к фельдфебелю Герлиху, принимая его за человека, связанного с тайной офицерской оппозицией фон Штауффенберга. А он привез его на рандеву с советскими разведчиками…
Ну что ж, в этом тоже есть своя логика…
В конце концов, Крюгель может уклониться от повторной встречи. Завтра же досрочно эвакуироваться с каким-нибудь эшелоном или автоколонной (предлог можно найти!), и пусть они попробуют снова найти его в глубине Германии в теперешней неразберихе.
Вот над этим стоит подумать.
Возвращаясь в сумерках в штабной городок, Крюгель обратил внимание на сутолоку у подземного продсклада, где стояло несколько грузовых автомобилей, а возле них, у ворот склада, — оживленно галдящая группа людей. Крюгель подошел ближе, пригляделся. Оказалось, что это полигонное офицерство (главным образом, испытатели во главе с доктором Грефе) потрошило закрома и стеллажи, запасаясь впрок провиантом. Тут же под фонарем уплетали колбасу двое подвыпивших часовых.
— Что здесь происходит? — возмутился Крюгель.
— Не кипятись, оберст! — добродушно хрюкнул вышедший навстречу шеф-инженер (тоже под хмельком). — Я велел уже сегодня отобрать и отгрузить продукты для руководящего состава. В том числе для тебя тоже, так что не шуми. Там, в Нордхаузене, говорят, жрут одни сухари. А мы явимся со своим шнапсом и персональной закуской. Вон видишь три бочонка отличной русской селедки? Да, кстати, заходи ко мне через час, Крюгель, есть повод хлопнуть по рюмке. За счастливое спасение нашего любимого фюрера. Хайль фюрер!
— О чем вы говорите, доктор? Я не понимаю…
— Как?! — вскричал Грефе, тараща мутные глаза. — Ты ничего не знаешь? Неужели ты не слышал радиосенсацию: на фюрера совершено покушение.
Крюгель вздрогнул, словно от удара, шагнул вперед и непроизвольно цепко схватил за плечо шеф-инженера.
— В него стреляли?! Убили?
— Да не переживай, Ганс! — досадливо отшатнулся Грефе, — Какой ты, право, импульсивный. Наш дорогой фюрер жив! Лишь слегка контужен взрывом бомбы. Ее подбросили какие-то там негодяи, штабные офицеры.
— Офицеры? — сдавленно, хрипло переспросил Крюгель.
— Ну да, офицеры. Во главе с неким графом фон Щтауффенбергом, будь он трижды проклят. Но я полагаю, что их всех уже поставили к стенке. Ты только подумай, Ганс, в какой момент нанесли удар эти презренные предатели! Мне кажется, я просто не выдержу: я лопну, взорвусь от злости и негодования!
Доктор Грефе еще продолжал пьяно митинговать в воротах продсклада, потрясая банкой свиной тушенки, а Крюгель, повернувшись, вяло пошел прочь. Он не видел дороги, шел почти наугад. Единственная мысль колокольным набатом стучала в голове: «Все пропало… пропало… пропало…». Он шел, машинально нащупывая в потайном кармане френча миниатюрный браунинг — подарок Клауса фон Штауффенберга.
Только у барачного крыльца наконец перевел дух. И сразу подумал о Ларенце: вот, оказывается, почему он был срочно вызван в Краков!
Что же последует дальше? Что будет с Пихлером, фон Тресковом и прежде всего с ним, Гансом Крюгелем?!
Долго стоял на крыльце в оцепенении, охваченный мрачной задумчивостью, не замечая часового-эсэсовца, удивленно его разглядывающего.
Над вечерней низиной, над близкими отрогами гор плыли светлые умиротворенные сумерки. Где-то тарахтел движок, рядом из распахнутого окна лилась веселая музыка, от продсклада доносились полупьяные крики мародерствующих «господ офицеров». И над всем миром высоко в небе висела мертвая блестящая, будто никелированная, луна. Это она окрашивала окружающее в призрачный полусвет, все делала неживым, прошлым, полуистлевшим.
Таким все казалось Крюгелю. Теперь, с этого момента…
В барак он так и не вошел. Встряхнувшись, быстро сбежал по ступенькам. Через десять минут он уже беседовал у глухой стены гаража с фельдфебелем Герлихом.
— Завтра в шесть утра выезжаем на условленную встречу.
— Яволь, герр оберст! — без выражения, по-солдатски бодро ответил механик, — Правда, нужно разрешение доктора Грефе, но не беспокойтесь: оно будет. И пропуска будут.
— Необходимо взять с собой противотанковую мину, что-бы потом имитировать подрыв автомобиля. В результате «нападения» партизан или диверсантов. Надеюсь, вы понимаете?
— Яволь, герр оберст! — опять невозмутимо пожал плечами Герлих.
Крюгель помедлил, огляделся по сторонам, сказал тихо, решительно:
— Сюда я потом не вернусь. Я… просто не могу сюда вернуться… Может быть, и вы последуете со мной?
— О, нет! Благодарю вас, герр оберст! Но у меня другой путь: я должен сопровождать доктора Грефе.
— Понято. В таком случае вы вернетесь, выйдя «из боя» с диверсантами. Ну это мы детально продумаем завтра.
Крюгель так и не уснул в эту ночь: перебирал и перечитывал свои бумаги, жег ненужные, тщательно пересматривал все вещи в чемодане, даже в дорожном несессере. Уже завтра к вечеру тут будут хозяйничать «черные молодчики» Ларенца, а скорее всего, он сам лично. Ничего не должно присутствовать лишнего, но и ничто не должно исчезнуть из привычных вещей. Все естественно: очередная служебная поездка и обычный на войне фатальный случай. И появится опись личных вещей «пропавшего без вести» оберста — инженера Ганса Крюгеля.
