Бежать надо отсюда, бежать… Покуда фронт еще не очень далеко, а то ведь перевезут, перебросят куда-нибудь на запад, в ихний распроклятый фатерланд. И горы близко — рукой подать.

На работу погнали в тот же день. Правда, не сразу, а сначала построили всех на квадратном утоптанном аппельплацу. Выкатили деревянный помост-трибуну на колесиках, на которую поднялось лагерное начальство. День был по-весеннему яркий и теплый, офицеры на трибуне благодушно покуривали, разглядывая разношерстные шеренги. Затем переводчик — молодой парень в линялой офицерской гимнастерке (очевидно, из здешних, из лагерных) — громко объявил:

— Внимание, военнопленные! Будет говорить комендант нашего объекта штурмбанфюрер господин Ларенц. Макс Ларенц!

Обмахнув лицо снятой фуражкой, комендант шагнул к перилам трибуны, и первое, с чего начал, — широко и довольно улыбнулся (точно так же, по-плакатному, недавно скалили зубы охранники-эсэсовцы у проходной). Говорил он тихо, зато переводчик орал на весь плац:

— …германское командование ценит многих храбрых русских солдат, которые здесь присутствуют… Но война есть война. Они должны понимать, что хлеб и пропитание зарабатывают только трудом. У русских есть хороший лозунг: кто не работает, тот не ест. Да будет так! Они должны хорошо работать, ибо работа полезна для здоровья. После окончания войны они должны возвратиться к своим женам… — Переводчик замешкался, подыскивая слово, обернулся к коменданту.

Тот со смехом ткнул его в бок черным стеком:

— Вольгенерте оксен!

— Да-да! Крепкими, как упитанные бычки!

По рядам военнопленных прошел несмелый смешок, и это, очевидно, взбесило коменданта, Оттолкнув переводчика, он принялся орать, немыслимо коверкая русские слова:

— Нужен орднунг! Дисциплин! Весь повиновайся! Саботаж — расстрелять на место! Кому убежаль — стреляйт! Ви айн хунд![23]

Выпалив все это, как автоматную обойму в воздух, комендант опять благодушно задымил сигаретой и даже игриво — двумя растопыренными пальцами — ткнул в грудь переводчика: дескать, продолжай переводить.

— Здесь существуют строгие меры наказания. Но вы не думайте, что немцы наказывают военнопленных — это все выдумки большевистской пропаганды. Наказывать виновных будете вы сами. Именно так! Потому что вы, военнопленные, прежде всего сами заинтересованы в образцовом порядке в лагере. Ибо порядок гарантирует вам спокойную жизнь и хорошее будущее. Как это делается? Сейчас вам продемонстрируют. Господин штурмбанфюрер Ларенц не хочет, чтобы у кого-то на этот счет остались сомнения или вредные иллюзии.

То, что произошло дальше, повергло строй военнопленных в гробовое молчание. Шеренги сникли, съежились, стали будто короче и ниже. Слышались лающие команды, непереводимые, но предельно понятные каждому, кто стоял на плацу.

Дюжие эсэсовцы вырвали из рядов первого попавшегося пленного, сшибли наземь, распластали ничком, а его соседу, чернявому молодому солдату, вручили шпицрутен — короткий и корявый арматурный прут.

— Цен шляге! Дьесят! Давай!

Парень взял прут, с минуту глядел на угрюмые лица товарищей, замахнулся было, но вдруг, выругавшись, швырнул шпицрутен в сторону.

— Аус! — крикнул комендант.

Эсэсовцы подхватили парня под руки, отвели и тут же дали ему в спину две короткие очереди.

— Нехьсте![24]

Следующий — сухощавый, уже в годах, сбросив шапку, дергался в руках охранников, кричал: «Братцы! У меня же дети! Заступитесь!» Однако шпицрутен взял. Он бил и плакал, причитал — и бил… От каждого удара ряды вздрагивали, покачивались, будто в подошвы, по ногам людей ударяли электрические разряды.

Рядом с Савушкиным, приткнувшись к плечу, тихо по-мальчишески всхлипывал Зыков:

— Дядя Егор… Что же это?..

— Это плен, Ванюха, — сказал Савушкин. — Это, брат, похуже войны…

И начались лагерные будни.

Здесь существовал особый, «скоростной», распорядок дня: мгновенный, как по тревоге, подъем, умываться бегом, в столовую бегом, даже на работу короткими бросками — пробежками. Все было рассчитано на спешку, на то, чтобы в самое короткое время выжать из них все человечески-живое, обессилить, превратить в измотанных доходяг. А потом… Ясно, что могло быть потом.

Тут было царство колючей проволоки. Оказывается, она тянулась в несколько рядов и вдоль далекой опушки леса, и вокруг ближней железнодорожной станции, даже возле объектов, на которых работали военнопленные.

Еще в первый день они заметили несколько странных деревенек поблизости: абсолютно пустых, безлюдных, мертвых. Хотя на улицах стояли телеги, у домиков сушилось на веревках белье, а у калиток сидели женщины в цветных передниках. Но это были куклы, грубо сработанные манекены.

А когда в полдень над долиной прокатился ужасающий утробный грохот и над ближним холмом в дыму в пламени устремилась в небо огромная черная сигара, они, все вновь прибывшие, испуганные и подавленные, и вовсе раскрыли рты в полнейшем недоумении: куда же они попали?

Военнопленный-казах под номером 1015 авторитетно сказал:

— Это ракета. Высоко поднимается, летит далеко. Потом сильно взрывается.

— Откуда знаешь? — удивился Савушкин.

— Я в авиации служил. Мотористом. Технику понимаю.

Казах этот держался рядом еще со Львова. Молчаливый, насупленный, он, пожалуй, якшался только с Ванюшкой Зыковым, Оно и понятно: ребята молодые, по виду — даже одногодки.

— Что же, на наших, стало быть, пущают эти самые… ракеты? — озадаченно предположил Савушкин.

— Не знаю, — сказал казах. — Может, пробуют. Раньше про них на фронте не слыхали. Малые ракеты были. У нас — «катюши», у немцев — «скрипуха» называется.

— Да уж я знаю… На своей шкуре испробовал.

После обеда запустили еще две ракеты, и обе взорвались: одна — сразу же, едва поднялась над лесом; другая — уже под облаками. Парящие ее обломки падали неподалеку от котлована, в котором работали военнопленные.

Тут уж можно было предполагать увереннее: испытывают, пробуют ракеты, — стало быть, полигон. Казах-моторист, очевидно, прав. Улучив момент, Савушкин осторожно поинтересовался у Зыкова;

— Он кто такой, твой дружок? Откуда?

— Из Алма-Аты. Атыбай Сагнаев. Грамотный парень. Медаль имел «За боевые заслуги».

— Стало быть, земляк — тоже из Казахстана. А как человек, спрашиваю, он, дюжий?

— Да вроде подходящий парень.

— Ты держи его поближе. Сгодится.

Понимал Савушкин, не в пример этим пацанам сразу же понял, что назад им всем дороги отсюда не будет. Немцы не дураки, чтобы выпустить ах живыми с такого секретного полигона. Стало быть, остается только одно — бежать. И бежать группой, с надежными проверенными ребятами. Одному не пробиться.

Савушкина назначили десятником — чем-то он приглянулся эсэсовскому шарфюреру, На утреннем построении тот, отсчитав очередную десятку, хлопнул Савушкина по плечу: «Лайтер, бригадир!» Потом сорвал с его головы шапку-маломерку, заменил ее на более приличную, подходящую, которую тоже бесцеремонно сдернул с кого-то из пленных. Полюбовался, показал большой палец и пошел дальше.

Спервоначалу Савушкин расстроился из-за этого своего «повышения», но поразмыслив, решил, что оно, пожалуй, и к лучшему: сподручнее будет готовить к побегу всю десятку. Но делать это следовало очень осторожно, исподволь, осмотрительно до мелочей. И главное — без спешки.

Как-то вечером Ванюшка Зыков вернулся из очередной «разведвылазки»: он довольно успешно умудрялся шастать по лагерю, успел побывать даже в дальних бараках, завел знакомство с каким-то ефрейтором из комендатуры, пользуясь своим школьным знанием немецкого.

— А я у итальянцев гостил, — похвастался Зыков. — Вот сигаретку дали. Знаете, как наше место называется? Полигон «Хайделагер». Чудные они, ей-богу. Лопочут: «Альпино, альпино».

— «Альпино»? — удивился Савушкин. Он сразу вспомнил январь сорок третьего, когда в наступлении под Ростовом наши пачками брали в плен обмороженных, завшивленных итальянцев. Они все были «альпино» — из Альпийского корпуса. Значит, остальные, выходит, попали сюда. Ну дела… — Что они тебе там талдычили?