В ночь на 6 мая три звена легкомоторных По-2 под командой лейтенанта Просековой вылетели на Прагу с грузом стрелкового оружия в подвесных контейнерах.
Через час полета под крылом открылся древний город на холмах, залитый лунным светом: бескрайний, пепельно-серый, надвое перерезанный Влтавой, которая багрово мерцала, отражая пламя многочисленных пожаров. Ефросинья уже вывела группу на центральный ориентир — холм Градчаны, где белели сторожевые башни Пражского града, как впереди по курсу желтой завесой встали трассы зенитных пулеметов и «эрликонов».
Самолеты по сигналу ведущего сделали резкий маневр, уклоняясь от огня, однако две машины все-таки оказались сбитыми, а еще через минуту прямо в воздухе взорвался и третий По-2. В довершение ко всему летчики оставшихся самолетов так и не увидели в целевом квадрате условленного знака на земле. Пришлось с грузом возвращаться обратно, видимо, обстановка в сражающихся кварталах Праги беспрерывно менялась.
Ефросинья остро переживала неудачный боевой вылет, особенно потерю летчиков, молодых ребят, вчерашних сержантов, которым лишь неделю назад присвоили звание младших лейтенантов. Вернувшись на аэродром, даже не пошла на отдых — до самого восхода солнца пролежала на брезенте под крылом, мрачно покусывая травинку.
А утром ее вызвали в штаб дивизии.
Она и вовсе расстроилась: видимо, уже знали, что один из «младшаков» (так меж собой именовали младших лейтенантов мотористы и техники) все же сбросил свои контейнеры над каким-то городским кварталом не то с перепугу, не то ему и впрямь померещился внизу выложенный треугольник. Теперь наверняка спросят: что же вы, соколы бесстрашные, черти рогатые, дорогостоящим оружием швыряетесь? И кому его бросаете — недобитым эсэсовцам?
Может, эти контейнеры в самом деле попали в руки не повстанцам, а немцам-зсэсовцам? Вот с нее и спросят, как с командира…
Однако разговор состоялся совсем по другому поводу. В кабинете она увидела того самого полковника, который еще зимой приезжал в полк расследовать «дело о побеге из госпиталя» и грозился разжаловать ее в рядовые. Сейчас он встретил Ефросинью менее сурово, хотя и выглядел по-прежнему озабоченно-хмурым.
Помнится, тогда на аэродроме в Бражанах полковник долго ходил вокруг Ефросиньи, набычась, разглядывал ее со всех сторон, прежде чем задал первый вопрос. Теперь он тоже принялся виражить до комнате, нещадно дымя трубкой.
«В тот раз трубки у него почему-то не было», — вспомнила Ефросинья. Кашлянув и разогнав рукой дым, плывущий в лицо, Просекова недовольно сказала:
— Вы же меня знаете, товарищ полковник! Мы уже встречались.
— Конечно встречались, — буркнул полковник. — И ордена Славы я запомнил — как же, уникальный случай! Я вот гляжу, переменились вы сильно, лейтенант. Даже вроде бы с лица похудела. Небось тяжело приходится?
— Тут похудеешь… — махнула рукой Ефросинья. — Ночью летаешь, а днем заместо отдыха по интендантам шастаешь: все положенное приходится выбивать. Как комэском стала, уже месяц не высыпаюсь.
— Командиру, конечно, труднее, — посочувствовал полковник. — Ну да немного осталось, война кончается. Скажу вам по секрету, уже поступило предварительное указание о подготовке к массовой демобилизации. В первую очередь будут демобилизованы учителя, студенты, рабочие редких профессий, строители. И разумеется, вне очереди — женщины. Это очень правильно.
— Хм! — Ефросинья обиженно поджала губы, — Что это вы меня в балласт записываете, товарищ полковник? Я бывший летчик-инструктор и пока не собираюсь демобилизовываться.
— Да не про вас я! — сердито сказал полковник. — Зачем вы без причины в бутылку лезете, что за манера? Прошлый раз тоже хорохорилась. Я ведь помню. — Он вернулся к столу, выбил трубку в обрезанную снарядную гильзу и с минуту молча глядел в окно. Потом вздохнул: — Про дочку я говорю… Тоже такая вот занозистая, все ей преграды да препятствия подавай, а она будет хлюпать носом и преодолевать. Где-то на Прибалтийском фронте у десантников в радистках ходит. А ей бы сидеть дома, сыном трехлетним заниматься. Нет, на бабушку спихнула! Домой вам надо, бабоньки, вот что я скажу! И между прочим, вам тоже, товарищ лейтенант, нужно в семью возвращаться. Ведь наше будущее за детьми, а значит, за вами, женщинами, в первую очередь.
— Нет у меня семьи…
— Стало быть, теперь заведете. Да, вспомнил! Это ведь вы, кажется, разыскивали своего мужа? Пока не нашли? Ну ничего, товарищ Просекова, мы вам поможем в розысках. Вот кончим войну, и я лично подключусь к этому. А пока вы мне окажите помощь. Не возражаете против таких взаимных обязательств?
— Слушаю вас, товарищ полковник!
Нацепив очки, он склонился над картой и, примерившись, красным карандашом поставил точку где-то на юго-западной границе Чехословакии в районе гористой Шумавы:
— Вот сюда надо послать самолет завтрашней ночью! С обязательной посадкой. Можете подобрать толкового парня из ваших соколят-«младшаков»? Так, чтобы с гарантией?
Ефросинья ответила не сразу. С разрешения полковника взяла лежащую на столе лупу, через нее внимательно вгляделась в рельеф, где была обозначена красная точка посадки — сплошь коричневый, горный, без единого зеленого проблеска. Выпрямилась, вздохнула:
— Откровенно сказать… с гарантией не могу, товарищ полковник.
— Почему?
— Очень уж сложные условия: берег горной реки. Да и то клочок — километра на полтора. Впереди и сзади хребты, а садиться надо ночью. Это под силу лишь опытному пилоту. А мои ребята, сами знаете, недавно только оперились.
— Что же вы предлагаете? — насупился полковник.
— Надо лететь мне. И весь разговор.
Полковник набил трубку, прикурил и в явном раздражении принялся опять выписывать круги по комнате. Наконец остановился у окна:
— У вас и так четыре ранения — для женщины, прошедшей войну, этого более чем достаточно. Пусть тяжесть риска берут на себя молодые парни-летчики — таково мнение комдива-генерала.
Ефросинья усмехнулась, чуть было не сказала вслух: чепуха какая! Конечно, приятна и лестна забота командования, а генеральская категоричность, может быть, даже делает честь ей, ветерану-комэску. Но надо же рассуждать здраво. Одно дело — лететь ей, десятки раз выполнявшей задания в тылу врага, и совсем другое — какому-нибудь восемнадцатилетнему «младшаку», который имеет лишь сточасовой налет и не сделал ни одной сложной ночной посадки. Тут уж не просто риск, а возведенный в степень!
— А вы бы, товарищ полковник, про свою дочь ему рассказали. Что ж, она тоже, выходит, неоправданно рискует?
Полковник поморщился, осуждающе покачал головой:
— Ай-ай, Просекова… Гонористая вы женщина! Говорил я вам, говорил, а вы так ничего и не поняли. Суть не уяснили. Давайте называйте фамилию летчика!
Ефросинья поднялась со стула, достала из планшета берет, резким движением надела на волосы:
— Другой фамилии я не назову! Пойду к командиру дивизии.
Через час генерал утвердил Просекову для полета на чрезвычайное боевое задание.
Более суток ушло на подготовку, в том числе на штурманские расчеты, связанные с прокладкой маршрута. Все эти бумажные дела, требующие полной сосредоточенности, словно бы отстранили ее на время от аэродромной суеты, от повседневной нервной сумятицы, и она вдруг по-новому, с удивлением и иронией взглянула на происходящее со стороны, как смотрят на бойкое шоссе с дорожной обочины. И увидела много такого, о чем даже не догадывалась раньше, а вернее, просто не замечала.
Оказывается, ее паиньки-«младшаки», несмотря на предельную летную нагрузку, ухитрялись по ночам перед самым стартом погуливать с девчонками-оружейницами — даже под окнами штаба слышались иной раз тихий смех и счастливое повизгивание.
Неузнаваемо переменились официантки: модно завитые, расфуфыренные трофейными кружевами, раскрашенные европейской косметикой. В летной столовой до одури пахло духами и одеколоном, будто в военторговской парикмахерской, а щеголеватые летчики таскали туда охапками цветущую сирень.
