— А была у него родинка над левой бровкой? — спросила дрожащим голосом мать.
— Ясное дело, очень даже аккуратная родинка. Что за черт, во всесоюзном масштабе, думаю, неужто возможно, чтоб покойник на рынок с гробом ездил? А тут, гляжу, все ему кланяются, наперебой расспрашивают: «Чего вам нынче желательно будет, Владимир Лукич?» А он на это: «Мне желательно сто кило масла, сто мешков муки, мешок перца и ящик листа лаврового. Быстро! Сегодня своим гробом плачу!» Обрадовался рынок, как если бы этот гроб из золота был. С быстротой молнии нанесли ему всего. Он погрузил…
— Как же он сто мешков на одну машину погрузил? — сомневается отец.
— А разве я сказал, что машина одна была? Три машины было! Погрузил, значит. Сбросил гроб и уехал. Едет он по Октябрьской улице, подъезжает к красивому белому зданию. Велит ребятам мешки на склад перетаскивать, а сам идет в дом. В спальни, в столовую, в разные там кабинеты заглядывает, а потом в свою контору шагает. Малыши за ним по пятам ходят. Все ему дорогу уступают, все приветствуют радостно. Садится он за стол письменный, берет книги толстые и говорит главному дежурному: «Буду сейчас опять на доктора учиться, — пусть там утихомирятся».
А дежурные уже кричат на разные голоса: «Тихо там! Владимир Лукич учится на доктора!» И такая тишина наступила, что я даже вздрогнул и проснулся…
— Дурацкий сон, съел лишнее на ночь — вот тебе и приснилось, — буркнул отец.
— Стой, — прервала его мать. — Как эта улица называется?
— Октябрьская.
— А дом как выглядит, помнишь?
— Помню. Дом белый, трехэтажный. На углу стоит. Табличка над воротами висит: N 4…
Встреча
Как ты понимаешь, встреча стала неизбежной. Встретились мы, однако, в месте совсем не подходящем — в классе.
Я давно был в школе первым по физике и химии. Этим предметам я посвящал все свободные минуты, работал вместе с учителем, помогал ему в лаборатории. Уезжая на неделю в Харьков, на съезд учителей, он поручил мне вести вместо него занятия в химической лаборатории с младшей группой.
В этот день нужно было рассказать ребятам о кислороде и провести опыты. Но я жил еще впечатлениями доклада, который сделал накануне в научном кружке. Назывался он «Путем великих открытий». Я думал о том, что нет более увлекательного романа, чем биографии Менделеева, Пастера, Кюри-Склодовской или Эдисона, фантастичны бывают порой дороги открытий, неожиданны результаты честолюбивых стремлений.
И вот, вместо того чтобы говорить о кислороде, я начал рассказывать о некоем гениальном мыслителе, которому Великая французская революция снесла голову за мошенничество в частной жизни, но который все же успел вдохнуть новое в мир науки и никогда не сойдет со страниц, учебников.
Я указал на прибор Лавуазье, который первым назвал неизвестный до того газ кислородом и доказал, что он входит в состав воздуха…
Вдруг послышались тихие всхлипывания. Я обернулся к классу. Все смотрели на стеклянную дверь.
В коридоре стояла моя мать. Она прижалась лицом к стеклу и, глядя на меня, плакала.
Я сбежал с кафедры, распахнул двери. Мать упала в мои объятия.
— Вова, Вовочка… — бормотала она в безмерном счастье. — Сыночек мой дорогой… Столько лет…
— Мама, мамочка… Успокойтесь. Садитесь. Я сейчас кончу, и пойдем ко мне.
Я усадил мать на последней скамейке и вернулся к уроку. Но у меня ничего не получалось. Я не мог ни подавить дрожи в голосе, ни собраться с мыслями. И ученики также не могли сосредоточиться. Они то и дело оглядывались на маленькую старушку в деревенском платке, в высоких мужских сапогах, сидевшую на последней скамейке и не сводившую с меня глаз. Вот он, ее сын, ее Вовка, выгнанный из дома, пропавший без вести, теперь такой большой, такой ученый…
Наконец звонок выручил нас. Я освободился и пошел с матерью к себе.
Домом, семьей для меня стал детдом. Я провел в нем три года. Полюбил людей, которых там встретил, и они полюбили меня. Я добился знаний, уважения, нашел дорогу в жизнь. Теперь я прочно стоял на ногах…
— Я ничего не боюсь, мама… Куда бы я ни попал, нигде не пропаду.
— Значит, не хочешь вернуться?
— Нет. Я вас люблю, но мне не забыть того года, когда я скитался, как пес бездомный и бесприютный… Не будем об этом. Пусть все остается как есть. Я вам стану письма писать, вы в гости приедете, разве это не одно и то же?
Нет, для матери это было не одно я то же.
Она уезжала неубежденная, грустная и какая-то съежившаяся. Кстати, это было первое путешествие моей матери по железной дороге.
Возвращение
Через месяц, когда я уже получил свидетельство об окончании средней школы, пришло письмо от отца.
В письме, написанном дядькой под его диктовку, отец просил прощения за то, что произошло четыре года назад. Он просил понять, что должен был чувствовать пожилой, проживший суровую жизнь человек, когда собственный сын, безусый мальчишка, отказал ему в повиновении. В запальчивости, раззадоренный водкой, он поднял на меня руку, но скорее дал бы ее отрубить, если бы знал тогда, в какой ад меня толкает. С тех пор он лишился покоя. Семья распалась, и люди постоянно попрекают его прошлым.
«Поступай теперь, как велят тебе совесть и разум. Я тебя, сынок, в добрый путь благословляю…»
Я читал письмо, и в моей душе стиралась и таяла застарелая обида. Переломить свою гордость и повиниться перед сыном… Тяжело же ему это далось!
В письме была также коряво нацарапанная приписка Власа Данилыча, сообщавшего, что слово свое он сдержал и о нашей встрече никому не обмолвился, а то, что ему сон привиделся, — так в этом он не виноват. Он просил также от имени села о скорейшем моем возвращении, а то люди подумают, что я нос деру и… «земляками не нуждаюсь, согласно мелкобуржуазному масштабу».
На другое утро я собрал свои манатки, обнял заменившую мне мать Нину Петровну и двинулся вдоль большого степного тракта.
Почему пешком, спросишь ты, не поездом, не машиной?
Потому что так я ушел из дому и так хотел вернуться. Да, впрочем, что может быть приятнее такого путешествия, если у тебя новенький диплом, здоровые ноги и девятнадцать лет за плечами?
Десять дней пути, и передо мной в степи встала над глубоким яром белая станица — как листок, вырванный из истории.
Я перешел речку вброд в том самом месте, что и тогда, в ту темную ночь. Вот оно, отцово поле… Я взял горсть земли — земли первых помыслов и мечтаний, растер ее в руке и заплакал.
Два раза в жизни я плакал: когда у меня гитлеровцы Леньку убили и тогда… Этих слез мне не стыдно.
Как старая Дергачева летала
В конце лета я сказал отцу, что собираюсь поступать в институт. Он предложил мне помощь, хотя бы в виде посылок, но я отказался.
— Это как же? От отца принять не хочешь? Стало быть, сердишься еще, не забыл?
— Нет, отец, не сержусь. Что было — то прошло. Но я себе слово дал: буду всего добиваться сам, без всякой помощи. Посмотрим, чего я стою.
Отец продолжал настаивать, я не сдавался. Наконец вмешался присутствовавший при разговоре дядька.
— Да оставь ты его. Дергачев ведь, не видишь, что ли? И ты такой же был, и я, и дед, и прадед. Все у нас такие. Дергачевский он, и баста! Не уступит.
Я мечтал не столько о врачебной практике, сколько о борьбе с причинами заболеваний, с миром микробов. Исследовательская работа в этой области требует, по крайней мере мне так казалось, постоянной практической работы и основательных знаний о животных. Поэтому я поступил сразу в два института и изучал одновременно медицину и ветеринарию…
Это были самые трудные годы моей жизни. Не стану рассказывать о них, скажу лишь, что, когда я наконец получил оба диплома, у меня было тяжелое нервное расстройство.
