— Это всего лишь навоз, дюнгундсфолькен [43]. Животное, сделавшее карьеру… — рассуждал Книдль далее, наслаждаясь игрой в обличителя человеческой сущности. — Такая зоокарьера наталкивает на известные выводы, не так ли, фрейлейн Агли? Мы с вами уже сделали такой вывод, нихт ваар [44], фрейлейн Агли?

Женщина наклонилась вперед, и я увидел Аглаю. Аглаю в каких-то меховых шкурках мышиного цвета. Высокий воротник и меховая шапочка подчеркивали бледность ее лица, обескровленного голодом. Она выглядела, как кинозвезда после тяжелой болезни. Аглая не понимала еще чужой речи, но уже знала свое новое имя — Агли, фрейлейн Агли, — и смотрела на своего господина с настороженной готовностью, стремясь угадать смысл его слов в глазах, голубых, как небо, и, как небо, непонятных.

— Вы хорошо знакомы, не правда ли? Из одного отряда, собратья по оружию, если мне не изменяет память?

Я только кивнул в ответ. Нет, разумеется, память не изменяла гауптштурмфюреру. Всю эту сцену он устроил для того, чтобы унизить меня. Еще на прошлой неделе я видел Аглаю, когда она мыла полы в больничном бараке зондербатальона. Я слышал, что с помощью доноса, ценой жизни подруги, она выбралась из удушья подвала с гнилой брюквой на «свежий воздух» больницы с хорошей пищей для санитарок. О ней говорили, что она делает в лагере карьеру. Однако карьере ее предстояло начаться лишь вне лагеря…

— Фрейлейн Агли едет на курсы повышения квалификации в Гамбург, — продолжал Книдль тоном светского собеседника. — После краткого философствования она пришла к выводу, что прежде всего нужно жить: «Primum vivere, deinde philosophari!» [45]. Однако перед отъездом она хотела бы спросить своего начальника и доктора, правильно ли она поступила? Не помешает ли эта учеба ее здоровью?

Я понял, что от моего ответа зависит сейчас судьба нас всех.

Книдль, забавляясь мерзкой инсценировкой, ставил вопрос серьезно и резко: эта девушка из вашей группы едет на переобучение. Взгляни, какую прекрасную, готовую на все (потому что она всего лишена), пронырливую борзую буду я иметь в великой охоте на человека! А ты? Хватит выбирать: или, или!..

В руках у меня было по камню, и каждый из них весил не менее десяти кило. Таким камнем можно было двинуть по фуражке с черепом и костями — фуражка не спасла бы его собственного черепа. И это был бы честный ответ.

Я поменял камни местами. Лагеркоммандант моментально сунул руку в карман, но я только переложил камни и стоял теперь, вобрав голову в плечи, в позе, выражающей самую безнадежную покорность обстоятельствам. Я решился на рискованный трюк.

— Так как же, доктор, повредит это ей или нет?

— Praesente medico nihil nocet! [46] — ответил я ему старой латинской поговоркой, цинично улыбаясь.

— Ах, так! В присутствии врача, то есть в вашем присутствии ничто не повредит? Что ж, мы подумаем и о вашем присутствии на курсах. Меня радует эта жажда знания, пробудившаяся тяга к немецкой науке. Вскоре мы поговорим об этом подробнее. А пока… пока я хотел бы убедиться, что это не пустые слова. Господин комендант, — он окинул взглядом лошадиную челюсть лагеркомманданта, — прошу назначить его лагерарцтом. Этот человек будет мне нужен.

Комендант спросил мой лагерный номер и фамилию, потом, черкнув несколько слов в блокноте, протянул мне листок для шрайбштубы.

— Итак, до приятной встречи, доктор! — бросил на прощание Книдль. — Выше голову: операция удалась, больной жив!

Взметнулся снежный вихрь, и машина помчалась к воротам.

В логовище прожинентов [47]

Я стал оглядываться по сторонам в надежде отыскать потерянную колодку и тут только во всей полноте осознал, что произошло. Товарищи смотрели на меня исподлобья, мрачно и отчужденно, ферарбайтер стоял обалдевший, с просительной улыбкой, не зная, чего можно ждать от нового властелина. Даже «пост» [48], надев автомат, шлепнул меня по плечу и протянул папиросу.

Ну да, в мгновение ока я стал могучим! Со дна лагеря, из штрафного отряда, где жизнь была так коротка, я вознесся на самую вершину пирамиды, до касты нескольких фараонов. Я неприкосновенен, я опасен. Ведь все видели: Книдль, гаупштурмфюрер Книдль, перед которым сам лагеркоммандант стоит навытяжку, милостиво разговаривал со мной и назначил меня лагерарцтом.

Сразу же, по высочайшему повелению, все бешено завертелось.

Шрайбштуба немедленно выдала мне нарукавную повязку врача, написала распоряжение в бекляйдунгскаммер и лейфер [49] побежал в ревир к лагерарцту с сообщением, что он уже больше не лагерарцт и должен как можно скорее убраться из теплого помещения, потому что идет новый врач.

Из бекляйдунгскаммер я вышел в приличных хромовых сапогах и обмундировании, оставшемся от капеллана [50], в охотничьем полушубке и сибирском малахае.

Обедать меня отправили на кухню N 1. Пристройка, служившая столовой для шестерых проминентов, показалась мне зверинцем, в котором сопели, урчали и чавкали хищные твари, твари-упыри, у них было только одно желание: нажраться досыта! Ведь сытость — это жизнь, это сила, это возможность бить, пинать и снова жрать досыта.

Лагеркапо, сгорбленный, крысоподобный, с острым рылом, обгладывал лошадиную кость с явной нервозностью. Он испытывал угрызения совести оттого, что вчера, избивая меня, не забил до смерти. А что будет теперь? Ведь он уже ничего не сможет мне сделать. В лагерной иерархии мы равносильны: он начальник административный, я — санитарный. Я подчиняюсь непосредственно коменданту и только ему, а так как за мной стоит гауптштурмфюрер, которому я зачем-то там нужен, у меня имеется несомненное превосходство над лагеркапо. Если я даже убью его, разумеется, под соответствующим предлогом, комендант не станет слишком интересоваться тем, отчего погиб лагеркапо Федюк, как не интересовался до того, почему банщик Федюк с Пересыпи стал лагеркапо.

Время от времени лагеркапо переставал грызть и, оценивая мою силу, вес и рост, поглядывал на меня из-за кости. Потом, разозленный, снова с дикой страстью вгрызался в лошадиную челюсть: «Ой-ей-ей, какой же я идиот! Еще пару ударов кныпелем вчера, и сегодня не было бы этого лагерарцта!»

Я также взвешивал свои силы, раскладывал пасьянс всех вариантов борьбы, возможных в новой ситуации. Горячая еда действовала, как вино. Я разомлел. Ноги у меня дрожали, голова была словно в тисках. «Это скоро должно пройти, главное, не поддаваться, — думал я, — а действовать быстро и решительно. Прежде всего нужно уподобиться им и, мимикрии ради, еще сегодня устроить что-нибудь такое, чтобы эти ненасытные твари поняли, что я не какой-нибудь докторишка, размазня интеллигентская, а сволочь, с которой лучше не связываться. Если они не будут бояться, то быстро сообща уничтожат меня».

Пришел лейфер с известием, что меня зовет обершарфюрер Зольде.

Шеф кухни N 1, он же управляющий хозяйством лагеря, жил в двух комнатах с ванной в той части барака, где стояли котлы. Для местных унтер-офицеров его квартира была образцом лагерного холостяцкого жилища. На полу — барсучьи и волчьи шкуры из соседнего имения. Топчан с какой-то костельной накидкой. На домотканном ковре — коллекция хлыстов и бичей. Лампочка под зеленым абажуром для «гемютлих» [51] и портрет фюрера над письменным столом как «гезетцлих гешютцт» [52]. Гимнастические снаряды, огромная афиша цирка Аугуста Зольде и многочисленные фотографии на всех стенах: Зольде в цилиндре, Зольде во фраке, Зольде — укротитель, Зольде — директор…