Вечером его привезли в изысканный отель.

— Так спят у вас все военнопленные? — спросил Карбасов, указывая на ночной столик с телефоном, на шелка и пуховики.

— Ну что вы, генерал. Это только для вас…

— Разве так едят пленные в лагерях? — И он снова выразительным жестом указал на шампанское, холодные закуски и лакомства, лежавшие на блюдах.

— Да нет же, разумеется, это только для вас, генерал!

— Тогда прошу дать мне обычную пищу и одеяло военнопленного.

— Но, генерал… Это всего лишь доказательство того, что мы ценим вас, как воины воина… Наше сотрудничество, как собратьев по оружию… Вы понимаете, генерал?

— Понимаю. Как видно, объявлено перемирие.

— Изволите шутить, генерал?

— Вовсе нет. Я солдат. Мне приказано бить вас, где придется и чем придется, разве этот приказ отменен?

Немцы пробовали с ним и так и сяк, рассуждали о походе западной культуры на Москву. Горько плакали над упадком православной веры, над страшным одичанием и рабским положением русского народа… Были задеты и такие струны, как честолюбие, богатство, слава. Карбасов на все это кивал головой, — да-да, разумеется, он слышит, понимает, — и каждый раз повторял по-немецки: «Jawohl, haben sie noch einen Befehl?» [21]

Тогда они изменили тон.

— Шутить вздумал, хам!! Отталкиваешь милостиво протянутую руку вермахта? [22] Ну погоди, шваль. Увидишь, что смерть прокаженных еще не самое страшное!

Его бросили в лагерь для военнопленных. Самый старший по званию, простой и справедливый, Карбасов стал вскоре старшим в этом братстве сломанной шпаги, его моральным авторитетом.

Когда он сказал, что военнопленных нельзя принуждать к работе в военной промышленности, вспыхнула забастовка.

Прибыла следственная комиссия.

— Бунт?!!

— Нет, — ответил Карбасов, — не бунт. Мы лишь пользуемся международным правом: военнопленный не может быть в принудительном порядке занят в промышленности, работающей против его родины. Это право, впрочем, соблюдается вами в отношении англичан и американцев, а поляков и советских пленных вы принуждаете работать на вермахт. Мы больше не желаем терпеть этого.

Немцы тоже не хотели терпеть этого. Ты себе представляешь, как их рассортировали!

Карбасова выслали в Дору. О ней ты знаешь: это гора, нашпигованная узниками. Внутри известковой горы, в одном из бесчисленных коридоров, генерал чистил пластинки из неизвестного металла; пластинки эти закладывались потом в снаряды «фау-1». Но генерал не знал этого. Отрезанный от других коридоров и подземных зал, он знал лишь, что должен вычистить столько-то пластинок и тогда получит положенную ему порцию бурды. Из горы на воздух его выпускали раз в три месяца. И всякий раз спрашивали: не предпочитает ли он вернуться в берлинский отель? А генерал всякий раз отвечал: «Jawohl, haben sie noch einen Befehl?»

Его привезли к нам позавчера с транспортом слепых и чахоточных, глаза и легкие которых выела известковая пыль Доры.

И лишь позавчера я узнал от Карбасова, что он никогда не был под Колодзянкой и что, следовательно, приказ, адресованный Леньке, был подделан на штабном бланке Карбасова (они, сволочи, воспользовались тем, что нашли при нем пачку бланков, печать, образцы подписей и дислокацию войск).

Но тогда, в то росистое неяркое утро, прислушиваясь к затихавшей канонаде, я, разумеется, был далек от мысли, что погибают последние танки Леньки, что его отряд, единственную защиту тысячи машин и повозок, заманили в самый центр немецкой танковой дивизии.

Я помню, мы ели отличную охотничью солянку, приготовленную Кичкайлло, запивая ее настоящим кофе. Эти минуты навсегда запечатлелись в моей памяти. Мы — это Кичкайлло, интендант Жулов, бессовестный комик и опытный, неуловимый вор, степенный кардиолог доктор Люба, по прозвищу «доктор Клюква», которая, как все некрасивые, застенчивые и умные женщины, старалась укрыться под маской деловитости и суровости. И деспотичная, царственной красоты сестра Аглая, «сестра-королева», как называли ее все больные отделения.

Мы как раз заканчивали безмятежный, словно майский пикник, завтрак, когда из березняка выскочил тот же самый мотоцикл. С этой минуты события посыпались, как камни с обрыва.

Лейтенант с лицом манекена выскочил из коляски и, совершенно игнорируя меня (как-никак я был здесь командиром), подошел прямо к «женармии», как мы называли колонну автомашин с эвакуированными женами командиров. Он начал им что-то объяснять, указывая за реку.

Я поднялся из-за «стола» (мы ели на ящике с лекарствами) и соскочил с грузовика. Кичкайлло соскочил вслед за мной и, неожиданно надевая мне на плечи шинель, тихо сказал:

— Наган я табе, дохтур, у карман вложив.

Я протиснулся сквозь толпу, окружавшую лейтенанта. Блистая сапогами и красноречием, он самоуверенным тоном штабиста как раз заканчивал рассказ о взятий Колодзянки:

— … таким образом весь немецкий корпус окружен. Генерал Карбасов поручил сообщить вам, что дорога свободна. Вперед, за мной, на тот берег!

В эту минуту над нами разверзлось небо, и толпа бросилась врассыпную, оставив на земле несколько человек. Немецкая артиллерия била по дороге шрапнелью. Била без промаха, наверняка. Ураганный огонь ее, пробежав по дороге, словно пальцы виртуоза по клавиатуре, сосредоточил всю свою ярость на ольховнике. Из ольховника на открытое поле выскочил как ошпаренный наш эскадрон, последняя наша опора. Примчавшийся связной сообщил, что убит командир и много бойцов.

Лейтенант со своим сержантом уже выстраивали обозную колонну для переправы на другой берег. Я подошел к ним.

— А вам, лейтенант, не кажется странным, что немцы бьют по нас с тыла? Вы говорили, что они окружены?

— Это отбившаяся от своих группа, которая хочет прорваться. Мы должны как можно скорее…

— Гляди, гляди, — прервал его Кичкайлло, указывая на противоположный берег.

Два наших танка мчались к нам как сумасшедшие. Первый со всего маху влетел на мостик и вместе с ним рухнул вниз. Второй танк удальски скатился с обрыва, пересек неглубокую речушку и выскочил на наш берег.

В открытой башне вырос Ленька — страшный, обезумевший.

— Измена!!! — дико заорал он, показывая на лейтенанта. Вдруг, словно удар по голове, меня оглушил выстрел сбоку. Водитель-сержант выстрелил в меня почти в упор и бросился к мотоциклу. Лейтенант уже лежал на земле: Кичкайлло благословляющим жестом опустил на него сзади руку, и можно не сомневаться, что у того треснул позвоночник.

Я вырвал наган и, не целясь, стал бить с колена по удиравшему сержанту. Он был уже на мотоцикле, когда, обернувшись, чтобы выстрелить еще раз, вдруг схватился за бок, низко поклонился и больше уже не двигался.

— … Всех у меня перебили, ты понимаешь, все танки! — выкрикивал Ленька. — Мы в ловушке! Повсюду немцы. Смотри, смотри.

Из бледно-зеленой пелены березняка огромный, как дракон, как какой-нибудь палеозавр, выползал первый немецкий танк. За ним другой, третий… Целая танковая дивизия выползла из укрытия на незащищенную местность — она двигалась тяжело, не таясь, словно подчеркивая свое презрение к окруженному обозу. Ведь она шла не в бой, она просто собиралась раздавить этот жалкий обоз!

— От табе и на… Ну, дохтур, спасай от такой хворобы!

Кичкайлло сказал вслух то, что я читал у всех в глазах. Спасай! Немедленно! Через минуту будет поздно.

Перебьют всех до единого… Но куда бежать? Несколько секунд вдруг вобрали в себя всю жизнь. Повсюду открытая равнина, только направо, в двух километрах, лесок. Но путь к нему лежит под фронтальным огнем всех немецких танков. В этот лесок, пересекая его глубоким оврагом, впадала Супрасль…

— Ленька! Какое дно у реки? Глубоко здесь?

— Дно песчаное, твердое, местами гравий. Мелко, коням по колено будет, а кое-где по брюхо…