— Мировой город у теплого моря, — доказывал Гришка. — Зимы там почти нет. За пляжем Ланжерон, в скалах есть катакомбы — после морских разбойников остались. Там и поселимся. А кормиться будем в порту, я вас научу!

Катакомбы оказались действительно «мировыми», но дьявольски холодными, да и беспризорные из Одессы уже заняли их, разгорелась такая драка, что приехала милиция и забрала всех в тюрьму. Здесь нас рассортировали: царицынских — в одну камеру, одесских — в другую, несколько тяжелораненых — в больницу, а труп — в морг.

Начали допрашивать: кто убил?

Одесситы показывают на меня.

— Неправда, — говорю, — я только Гришке подсобить хотел и лягнул того парня в живот, а ножом его кто-то другой ударил.

— Кто? — спрашивают.

Не могу же я сказать, что Ленька! Стало быть, отвечаю, что не помню. Ну и вся моя защита выглядела, как обычные увертки.

Так я попал в исправительный дом по подозрению в убийстве. Продержались мы с Гришкой там до мая и сбежали на Кавказ.

Целое лето скитались. Досталось нам много солнца, много фруктов, но еще больше синяков и человеческого презрения.

Наступили холода. Пожелтели листья. Пора было подумать о пристанище на зиму.

В конце концов Гришка поддался на мои уговоры.

И вот ночью, на крыше вагона, мы едем в Ростов-на-Дону. Город большой, в нем легко затеряться и начать новую жизнь.

Заговорились мы с ним. Я первый заметил в темноте пасть туннеля и успел схватиться за вагонную трубу. Гришка не заметил. Его смело воздушной волной.

На рассвете, когда поезд остановился у полустанка в кубанской степи, меня согнали с крыши. Началась погоня. К такой охоте я уже был приучен. Мне удалось спрятаться между мешками в товарном вагоне на боковом пути.

Топот и крики понемногу стихли. Я подождал, подождал и, убедившись, что все ушли, вылез из вагона. Пошел по шпалам, сам не зная куда. Лишь бы подальше от этой станции, от людей, которые меня преследовали.

Когда я проходил мимо будки, выглянул стрелочник и узнал меня.

— Ах ты, паразит, — закричал он, — гнида на теле рабочего класса!

В нем было столько презрения, что он даже не погнался за мной, только плюнул и захлопнул двери будки.

Я уже привык к ненавидящим взглядам и презрительным кличкам, хлебнул немало обид и оскорблений. Но на этот раз чаша переполнилась.

Голодный, обессиленный, я не мог забыть страшной ночи накануне, гибели друга. К тому же стрелочник очень походил на моего дядьку: кругленький, лысоватый, с книжкой, которую почитывал, должно быть, в свободные минуты.

Задрожали, загудели рельсы. Опытным ухом я различил — подходит курьерский.

Тянуть дальше не было смысла. Зачем? Чтобы кончить бандитом, чтобы победил отец?

Я снял рубаху, обмотал ею голову, крепко завязал рукавами глаза и положил голову на рельсы…

Все сильнее гудят рельсы, все ближе стучат колеса.

Свисток паровоза, порыв воздуха, удар в шею, рывок… и вот я снова на ногах, а сзади меня крепко держат чьи-то руки.

Рубаха упала. Смотрю, курьерский стоит на соседнем пути. Из окон глазеют люди. Около меня стрелочник, начальник станции, толпа собралась.

— Выглянул это я в последнюю минуту, — поясняет стрелочник начальнику, — а этот паразит лежит на рельсах. Я сейчас же, конечно, к стрелке и пустил курьерский рядом.

Крик и галдеж поднялись страшные. Все — и начальник, и стрелочник, и кондукторы, и пассажиры — наперебой расспрашивают: зачем ты это сделал? И кричат, что это стыд, трусость и даже грех!

А я — ничего, стою, как дуб стоеросовый.

В таком оцепенении я и был доставлен к начальнику уездной милиции.

Он был очень молоденький и чистенький. И кабинет у него был блестящий и чистенький. От комнат пахло свежей краской, а от начальника — свежим назначением.

Такие хуже всего: из всякого вздора делают великое дело, допрашивают долго, мелочно, по всем правилам, потом пишут, пишут, пишут… тупым пером по живому человеку, без всякой анестезии!

Но этот вовсе не горел желанием писать. Он тут же отослал болтливых железнодорожников:

— Ладно, ладно… разберусь и все улажу. Можете идти.

Он взглянул на меня (глаза у него были смеющиеся, чуть-чуть озорные) — и сердито закричал:

— Ты что же, каналья этакая, в обеденное время вздумал самоубийства устраивать? Чтобы милиция на голодный желудок протоколы писала? Дураков нет! Алешка! — обратился он к караульному, — обед мне! И этому пассажиру тоже! Быстро! Времени нет, он сейчас уезжает.

Алешка принес две миски щей и две тарелки поджаренной гречневой каши. От одного запаха этой еды голова могла кругом пойти!

— Съешь еще миску? Тебя дальняя дорога ждет, надо заправиться.

Я съел второй обед.

— Ну, теперь говори.

— Что мне говорить?

— А мне все равно что. Дело твое. Можешь соврать, можешь правду сказать. Если собираешься заливать, тогда валяй квалифицированно, по всей форме, у меня тут в шкафу двадцать три формы имеются, уже отпечатаны на машинке. Первая форма: «Отца убили, мать потерял, слышал, что она в Киеве, еду в Киев, чтоб ее найти». Второй образец: «Отец — губернатор, мать — графиня, сбежали за границу, веселятся в Париже, а я остался за грехи предков расплачиваться, хочу работать для народа». Третий: «Родителей не помню, воспитывался в приюте, было голодно, холодно, я сбежал и теперь вот мыкаюсь» (здесь ты должен назвать какой-нибудь такой приют, какого уже нет, потому что иначе влипнешь). Четвертый: «Ничего не помню — потеря памяти — недоразвитый…»

Он продолжал перечислять, а у меня даже дух захватило: этот человек знал все хитрости, все увертки, всю жизнь беспризорных!

— Ну, теперь выбирай: по какому образцу будешь давать показания? Я сразу впишу имя, фамилию, потом «образец N…». И дело сделано! Жалко времени. Есть дела поважнее.

— Я скажу правду.

— Хм, это хуже. Для правды образца нет. Здесь только совесть должна быть.

— У меня есть совесть. Я вам расскажу все.

И я, ничего не скрывая, не щадя себя, принялся рассказывать. Для меня было ясно: если и этот не поверит, не поможет, тогда я навсегда останусь беспризорным, буду жалким, опустившимся человеком, кандидатом в преступники.

Задумался начальник милиции. Закурил папиросу.

— Та-ак… действительно, история новая. Такой у меня в шкафу нет. Одно из двух: или я «образец N 24» нашел, или порядочного человека. Погоди… Ты говоришь, что отец тебя по лицу ударил, из дома выгнал, не хотел в школу послать… За такие вещи он наказанию подлежит. Как его зовут, где он живет?

— Не скажу.

— Почему?

— Ведь он все-таки отец. Да и не хочу, чтобы в станице узнали, что я стал бродягой.

— Понимаю. Я бы тоже не захотел таких вещей на свет вытаскивать… Ну, да есть еще один выход.

Он вырвал из блокнота два листка и начал писать.

— Получай одну бумажку. Пойдешь с ней к начальнику станции и получишь билет до Ростова. Держи вторую. Обратишься с ней в Ростове по указанному адресу, спросишь руководительницу Нину Петровну. Попадешь в большой, организованный коллектив и начнешь новую жизнь. 27 мая в этом замечательном доме состоится праздник: восьмая годовщина со дня открытия дома. Съедутся все бывшие воспитанники. Тогда и встретимся. Потому что я тоже воспитанник этого дома…

Встретились мы действительно через восемь месяцев, 27 мая, в годовщину основания детдома. Гаврилов (так звали начальника милиции) приехал с очень высокой и очень серьезной девушкой.

— Невесту привез, — объявил он, пожимая руку Нине Петровне. — Отдаю под наблюдение: будет мне хорошей женой или нет?

— А что же ты не задумаешься, хорошим ли ты для нее мужем будешь? Погоди, Костя, я ей сейчас на все глаза открою, расскажу, что ты за гусь…