Много снимаю на ходу. Иногда это пейзаж, в котором зелень горной долины, синева далеких горных вершин сочетается с неповторимым нагромождением клубящихся облаков.

Проходим мимо рисового поля, где девушки высаживают ростки молодого риса. Девушки красивы. За их спиной на фоне рисового поля раскинулась живописная пальмовая роща, отраженная, как в зеркале, в воде рисового озера. Много раз будут на нашем пути рисовые поля, девушки и пальмовые рощи! Однако снимаю. На этот раз не просто один кадр, а целый эпизод. Крупными планами — лица девушек, умелые их руки, колеблющиеся под ветерком над золотой рябью озера тонкие зеленые ростки.

Кончается кассета с пленкой, перезаряжаю.

Снят небольшой эпизод — сорок метров. Ушло на это полчаса.

В другом месте снимаю группу крестьян, вспахивающих рисовое поле. Медленно шагает буйвол. Вода доходит ему до живота. Буйвол задумчиво поводит головой, иногда погружая морду до ушей в воду. Его понукает крестьянин, с большим усилием вытаскивая из засасывающей жижи худые ноги. Человек, идущий за буйволом, — скелет, обтянутый коричневой пергаментной кожей. Его одежда рваная, своими серыми клочьями едва покрывающая спину и бедра.

Эти небольшие, казалось бы, снятые во время ходьбы эпизоды заполняют наш рабочий день. После каждой съемки подробно записываю в путевой дневник содержание эпизода, фамилии снятых людей, метраж пленки. Впоследствии эти путевые зарисовки оживут на экране, станут частичкой будущего фильма.

Иногда делаем короткие привалы. Стелем на траву пятнистое шелковое полотнище трофейного парашюта. На нем появляется янтарная гроздь бананов, ловко орудуя ножом, один из наших спутников-вьетнамцев очищает ананас. Нет более благородного, ароматного и сочного плода на земле! Золотые ломтики ананаса тают во рту, освежают, восстанавливают силы.

Темнеет. Нам осталось до места ночлега не более шести километров. Сегодня у нас, в общем, большой день. Сняли много небольших эпизодов в пути. Заглядываю в блокнот. Сто сорок метров.

Теперь, когда стемнело, аппарат можно уложить в футляр. Съемка на сегодня закончена. Теперь будем идти без остановок до места ночлега.

Все выше и выше поднимается в небе огромная луна, бледным, жемчужным светом освещая долины, зеркала рисовых озер, серебряными нитями проникая сквозь листву в черные провалы густого тропического леса, где порхают электрическими искорками светлячки, где шагаем мы, отмеривая последние «каучуковые» километры оставшегося нам пути.

Два дня я снимал в лагере военнопленных. Остается снять генерала де Кастри, находящегося в нескольких километрах отсюда. Командование лагеря сочло нужным получить согласие генерала. Сегодня мне сообщили, что он не возражает, но предварительно хотел бы встретиться со мной, поговорить о предстоящей съемке.

До деревни, где живет де Кастри, мы шли около трех часов. Наступил уже вечер, когда мы расположились в хижине, где произойдет наша встреча с бывшим командиром крепости Дьен Бьен Фу.

Он вошел, высокий, худой, с трубкой в зубах, с бамбуковой тростью. С сотен фотографий, со страниц иллюстрированных французских журналов смотрели на меня эти холодные, цвета морских водорослей глаза. Худая шея, тонкие породистые пальцы аристократа.

На фотографиях, доставленных последними самолетами из Дьен Бьен Фу и напечатанных в журналах, де Кастри выглядел плохо: исхудавшее, обросшее густой щетиной лицо, ввалившиеся глаза. Особенно трагичной была фотография его прощания по радио с женой в последние минуты перед капитуляцией. Рядом было помещено фото истерически рыдающей перед микрофоном дамы, снятое в Ханое.

Ле Хоа представил генералу до Кастри советского кинооператора. Мы поздоровались, он пристально разглядывал меня.

Беседа, я предполагал, будет очень короткой. Однако встреча затянулась. Расстались мы поздно ночью.

Я спросил о его самочувствии. Он быстро и темпераментно заявил, что может лишь выразить глубокую свою благодарность вьетнамским офицерам и солдатам за гуманное отношение к французским пленным.

— Вы имеете возможность переписки с родиной?

— В лагере мы имеем право писать. Лично я после пленения один раз написал в Ханой, но еще не получил ответа от жены. Возможно, она уже вернулась во Францию, и мое письмо последовало за ней.

Я приступил к основному вопросу. Мы работаем над созданием фильма, отражающего события во Вьетнаме. Хочу снять генерала в тех условиях, в которых он находится в лагере.

— Не возражаю.

— Кроме того, просил бы вас дать мне интервью, сказать несколько слов перед микрофоном.

Де Кастри улыбнулся:

— Вы хотите, чтобы я выступил с какой-то декларацией?

— Можете говорить, генерал, что вам будет угодно.

— А все-таки что именно?

— Ну, если уж вы меня спрашиваете об этом, разумеется, не о климате Вьетнама. Желательно услышать ваше мнение о войне и мире в Индокитае.

— Хорошо, я скажу. Мне легко об этом говорить, ибо испытания, выпавшие на мою долю, мое личное участие в войне вполне сформировали мои убеждения о войне и мире. Я скажу.

Было видно, что генералу хочется продолжить беседу. Я сказал, что не только делаю фильм, но и собираюсь написать книгу о своем пребывании в Индокитае.

— После войны, если вам нужны материалы для книги, я многое вам рассказал бы. Я должен быть уверен, что и сегодняшняя наша беседа не будет опубликована до окончания войны. Можете вы мне это обещать? Я с удовольствием высказал бы вам многое.

— Обещаю вам, генерал! — сказал я.

Так завязался в бамбуковой хижине откровенный разговор с плененным в Дьен Бьен Фу генералом де Кастри. Бушевал тропический ливень. На столе стояла бутылка «дюбоне» и кофейник с крепким кофе.

Я рассказал де Кастри о беглой беседе с французским капитаном. Капитан этот сказал, что Дьен Бьен Фу — вовсе не победа вьетнамцев. Просто результат большой концентрации сил Народной армии против малого гарнизона крепости.

Де Кастри улыбнулся.

— Капитан этот просто безграмотен. Ведь в этом-то и заключается военное искусство! Наполеон тоже умел, сосредоточив большие силы, обрушиваться на малые силы врага. Вьетнамская армия проявила высокую стратегию в этом сражении. Генерал Наварр сконцентрировал в Дьен Бьен Фу значительный военный кулак, но его тактика концентрации была сорвана стратегией генерала Во Нгуэн Зиапа. Зиап заставил Наварра дробить его войска. Военные действия в Луан Брабане и на Дельте вынудили Наварра расчленить свои силы и сорвали его план. Я говорю это не потому, что не уважаю Наварра как полководца. Он в стратегии достаточно силен. Я хорошо знаю его. С солдата второго класса до генерала я был под его командованием. Это он уговорил меня ехать во Вьетнам. Но на этот раз Наварр жестоко ошибся. Мы, чисто военные люди, должны честно сказать: мы проиграли Дьен Бьен Фу.

Мы помолчали. Генерал поднес к губам чашечку кофе, я увидел, что рука его слегка дрожит.

— Не считаете ли вы, генерал, что разгром французского экспедиционною корпуса в Дьен Бьен Фу означает начало цепи поражений в дальнейшем? Не знаменует ли поражение под Дьен Бьен Фу и моральный крах французского экспедиционного корпуса?

— Абсолютно! Я это говорю не только сейчас, а говорил много раз Наварру: «Если вы потеряете Дьен БьенФу, то проиграете и войну в Индокитае». Любой итог Дьен Бьен Фу — выигрыш или проигрыш — будет окончательным итогом войны.

— Вы говорите о безнадежности войны, но разве можно сейчас вычеркнуть из истории годы этой войны и все трудности, перенесенные французским народом? Каждый день войны стоил Франции два миллиарда франков, не так ли?

— Да, если не больше. Как ужасно, что французские юноши гибли во Вьетнаме!

— Миллионы людей во Франции знали подлинное положение в Индокитае? Почему простая французская девушка Раймонда Дьен легла на рельсы, чтобы остановить поезд с оружием, а правительство, политики, министры ничего не знали? Судя по вашим словам, вы тоже стояли за мир в Индокитае?