Сталин и Черчилль стояли друг против друга, пожимая руки. Черчилль направился к выходу; Сталин взял его под руку, и вдвоем они пошли по пустынному, тускло освещенному залу Кремлевского дворца, в котором гулко отдавались их шаги. Сталин поддерживал Черчилля под локоть, тот, видно, много выпил за обедом и чуть пошатывался. Так прошли они вдвоем через весь зал и скрылись в конце его за дверью. Минут через десять Сталин возвратился один. Он медленно шагал по пустынному залу. Лицо его было задумчиво. Я невольно приподнял камеру, но освещения было явно недостаточно, жаль было редкого кадра, я опустил камеру. Сталин, видно, уловил мою досаду, поравнявшись со мной, он остановился и с хитрой улыбкой сказал: «Что, руки чешутся?» Шутливо развел руками и скрылся за дверью.

* * *

Всю ночь с 15 на 16 августа лил проливной дождь. На рассвете аэродром был окутан серой дымкой. Было еще темно, когда начали прогревать моторы тяжелые воздушные корабли.

Снова на аэродроме множество автомобилей. В пять утра из машины вышли Молотов, Черчилль, Гарриман. Они приняли рапорт почетного воинского караула; Черчилль протянул руку молодому лейтенанту Огрызко, отдававшему ему рапорт, крепко ее пожал.

Свое послание президенту Соединенных Штатов, написанное ночью перед отлетом из Москвы, Черчилль заканчивал словами: «В целом я определенно удовлетворен своей поездкой в Москву. Я убежден в том, что разочаровывающие сведения, которые я привез с собой, мог передать только я лично, не вызвав действительно серьезных расхождений. Эта поездка была моим долгом. Теперь им известно самое худшее, и, выразив свой протест, они теперь настроены совершенно дружелюбно. Это, несмотря на то, что сейчас они переживают самое тревожное и тяжелое время».

Сквозь шум работающих моторов — последние слова прощания. Провожавшие пожелали Черчиллю счастливого пути. Пальто Черчилля развевалось от ветра, поднимаемого мощными винтами. Он поднялся по лесенке, за ним Гарриман.

В воздух, гремя моторами, взмыли истребители. Тяжелый «Либерейтор», дрогнув, тронулся с места. Последний кадр — в окне улыбающееся лицо Черчилля, снова поднявшего два пальца: «Победа».

Самолет побежал, набирая скорость, по бетонной дорожке. Ровно в 5 часов 20 минут он оторвался от земли. В воздухе его окружили истребители, и вместе с ними четырехмоторный гигант скрылся в серой мгле низко нависших над землей облаков.

В 1964 году я работал над большим двухсерийным фильмом о Великой Отечественной войне. Возникла необходимость найти нужные для фильма материалы о действиях союзников в годы второй мировой войны. Я прилетел тогда в Лондон, где мне была предоставлена возможность поисков этих материалов в английских киноархивах. В этой работе существенную помощь оказывал известный английский продюсер документальных фильмов Графтон Грин, с которым я ранее встречался в Москве. Мы подружились.

Крупная английская фирма «Ранк Организейшн», в которой он работал, занималась выпуском известной серии документальных фильмов «Лук ат лайф» («Взгляд в жизнь») — фильмов о странах мира, о явлениях современной жизни. Графтон Грин, типичный англичанин, худощавый, седой, с добрым прищуром серых глаз, вечно торчащей в зубах трубкой, дружески принял меня в Лондоне, раскрыл передо мной кладовые своих фильмохранилищ, связал меня с крупнейшими киноархивами Англии. Помимо чисто деловой помощи, он делал все от него зависящее, чтобы сделать мое пребывание в Лондоне легким, полезным и приятным.

В один из вечеров Графтон Грин вытащил меня из зала, где я после восьмичасового просмотра хроникальных материалов, находился уже в полуобморочном состоянии. «Хватит, — сказал он, — у вас в Союзе это, кажется, называется «выполнить и перевыполнить»?» Он усадил меня в свою машину, привез в какой-то ультрафешенебельный ресторан, где стройный, подтянутый, седой, в черном фраке метрдотель, похожий на лорда Маунтбеттена, проводил нас к заранее заказанному столику и замер с блокнотом и серебряным карандашиком в руке, в ожидании заказа.

— Заранее должен предупредить вас, — сказал Грин, — чтобы я ни предложил в этом, в общем-то неплохом ресторане, не выдержит никакого сравнения с восхитительной едой в кавказском ресторане «Арагви», куда вы меня затащили в Москве…

* * *

— Если вы не возражаете, — сказал, подписывая счет, Графтон Грин, — мыс вами проведем часок за стаканом портвейна в старом аристократическом английском клубе.

Он повел машину узкими улочками старого Лондона, остановил ее около невзрачного трехэтажного серого дома, швейцар открыл нам тяжелую, дубовую, обитую медью дверь, и мы погрузились в скованный чопорной тишиной мир темных гобеленов, мореного дуба, старинных гравюр. Прошли через комнату, где несколько джентльменов играли в бридж. Добрая, старая Англия Диккенса, Форсайтов, герцогов Мальборо, Уинстона Черчилля. Словно не пробушевали над ней бури второй мировой войны, словно не обрушивались на Лондон «ФАУ-2».

Мы расположились в глубоких креслах, утопив ноги в мохнатом ковре около горящего камина. «Обратите внимание на это», — сказал Грин. На камине под стеклом какой-то пожелтевший документ. «Это членский билет Редьярда Киплинга. Герберт Уэллс, Киплинг, Р. Стивенсон, были членами нашего «Сейвилл клуба». Кстати, одна деталь из правил нашего клуба: дамам сюда вход воспрещен…» Мы провели около часа в тихой, спокойной беседе. Говорили о кино, о достоинствах английского трубочного табака, о королях, о бомбежках, о Киплинге, об охоте на тигров и, конечно же, снова о кинематографе. Был субботний вечер. «Я хочу предложить вам завтра небольшую поездку, — сказал Грин. — У моего сына, Пэдди, сегодня последний день каникул, и завтра он должен возвратиться в Оксфорд, в университет. Мы с женой его отвезем и будем рады, если вы составите нам компанию в этой поездке». Я, разумеется, с радостью согласился.

В восемь часов утра в воскресенье он заехал за мной. Представил мне сидящих в машине супругу и сына, парня с тонким породистым лицом, с румянцем во всю щеку, Пэдди.

Выдался солнечный день, по широкой автостраде машина мчалась среди полей, позолоченных осенью робингудовских дубовых рощ, мелькали деревушки. В Оксфорде мы, оставив машину, пошли бродить по улицам города. Пэдди завел нас в здание своего колледжа, показал старинную библиотеку юридического факультета — стены до потолка заполнены старинными фолиантами, провел нас по университетским садам и дворам. На улицах в этот воскресный день было пусто. Когда мы вернулись к машине, он вынул свой чемоданчик-портфель, нежно поцеловал мать, отца, пожал мне руку.

— Не пора ли нам пообедать, — сказал Грин. — Давайте проедем в Видсток, небольшой городок, здесь недалеко. Там есть таверна XVI века «Медведь», нас хорошо покормят.

* * *

Звякнул мелодичный колокольчик на двери. Мы вошли в сводчатое помещение из кирпича и черного дуба. В центре на большой жаровне на углях жарилась мясная туша.

Супруга Грина за обедом была немногословна. Она словно изучала меня. «Вы первый советский человек, мистер Кармен, с которым моя жена познакомилась, — сказал Грин. — Она у меня ярая антикоммунистка, попробуйте, может быть, вам удастся обратить ее в свою веру». — «Подрывная деятельность не входит в задачи моей поездки в Англию, — сказал я. — К тому же я хочу сохранить дружеские отношения с вашей семьей и закончить этот обед до того, как миссис Грин позовет полицию». — «Полицию звать бесполезно, — отпарировала миссис Грин. — У нас в Великобритании не преследуют людей за их политические убеждения».

— Один ноль в вашу пользу, миссис Грин, — любезно ответил я. — У вас вождь английских фашистов господин Мосли гуляет на свободе, а мы бы на вашем месте, вероятно, запрятали бы его в тюрьму за одно то, что он был единомышленником Гитлера, разрушившего Лондон и Ковентри.

Миссис Грин закусила нижнюю губу, а Графтон развел руками и, расхохотавшись, сказал: «Политическая дискуссия состоялась. Объявляю почетную ничью». Склонившись ко мне над столом, он сказал: «Я хотел бы показать вам Бленхейм, родовой дворец герцогов Мальборо, если он открыт сегодня для посетителей, вы увидите комнату, в которой девяносто лет тому назад родился Уинстон Черчилль».