Но по отношению к Кьерсти Марен была настроена враждебно. Кьерсти почти не показывалась и не сидела у постели больной. Ни словечка не вымолвила, не плакала ни разу, даже когда Рённев померла…

Марен не лгала, напротив, она припомнила все очень точно, но толковала события на свой лад. Слова «проклятая Кьерсти», которые Рённев выкрикнула в беспамятстве, для Марен оказались первыми словами, которые она вымолвила, придя в себя. То, что Кьерсти в те дни оцепенела и онемела, по мнению Марен, шло от ее полного безразличия и безучастности.

На вопрос обвинителя, подозревает ли она Кьерсти в убийстве Рённев, Марен ответила, не раздумывая и явно подготовившись:

— Кто убил Рённев, я не знаю, потому как меня там не было. Но я знаю, кто не горевал, не обронил ни слезинки, когда Рённев померла.

Защитник тут же заявил протест против выражения «убийство Рённев», — употребленного обвинителем, ведь не доказано, что совершено убийство, наоборот, задача обвинения — доказать, если это окажется в его силах, что такое убийство действительно имело место.

Но Ховард заметил, что в зале никто не придал значения заявлению защитника. Впервые Ховарду показалось, что в тумане появился просвет, и он подумал: «Плохи дела».

Главным свидетелем дня был Антон Ульсен Мосамюра, или Антон Ульсен Мюра, как записали в протокол.

«Что бы это значило?» — удивился Ховард.

Он очень скоро узнал, что это значит.

Антон Ульсен уже девять лет был хусманом в Ульстаде. Второго января он прогуливался — выдался прекрасный ясный вечер. Так уж вышло, что тропка вела его мимо хозяйского дома и, проходя, он заглянул в окно на кухню. И увидел, что Ховард и Кьерсти стояли прижавшись друг к другу, словно полюбовники…

Конечно же, Ховард, увидев тогда следы сапог под окном, должен был догадаться, что это не кто другой, как Антон. Когда же он их увидел? Да, после возвращения с Завода.

Все селение знало, что Антон любитель подглядывать. Много раз, особенно осенними вечерами, его ловили с поличным, когда он заглядывал в чужие окна. Разок-другой он тут же получал звонкие затрещины. Дело дошло до того, что несколько крестьян в селении пришли к Ховарду с жалобой, и он обещал поговорить с Антоном, что они с Рённев и сделали. Но Антон по привычке от всего отбрехался.

«Конечно, я всегда виноват, потому что я чужак в селении!» — сказал он тогда.

Это-то было понятно и Рённев и Ховарду.

И то правда, что в селении не он один подглядывал, хотя он, пожалуй, усердней других.

Подглядывание было широко распространенной дурной привычкой.

Кое-кто из крестьян, в том числе и Ханс Нурбю, вели с Ховардом разговор, что надо бы им всем начать занавешивать окна по вечерам. Прогуляются любопытные без толку несколько раз, так, может, и подсматривать перестанут.

Но из этого ничего не вышло. Издавна в селении не занавешивали окна, это было бы равносильно признанию, будто в доме есть что скрывать. Никто не захотел занавесить окна первым, а потому никто их и не занавешивал по сей день.

Но конечно же, тогда подглядывал Антон. Ховард должен был сразу догадаться, когда он увидел отпечатки сапог.

И конечно же, непременно должно было так случиться, что он оказался под окном именно в тот вечер, именно в ту минуту.

Ховард почувствовал, как у него похолодела спина. И второй раз его пронзила мысль: «Плохи дела».

И вот оно, начинается.

Между тем Антон смаковал подробности. Они стояли вдвоем посреди кухни, как уже было сказано. Кьерсти обняла Ховарда за шею, и он обнял ее. Так они долго стояли. Антон не станет утверждать, что они еще что-нибудь там делали, обнимались — это да. Но уж обнимались от души.

Он перевел дыхание и огляделся. Кто бы ни постарался — натаскали его хорошо.

В зале суда наступила мертвая тишина.

— Потом, похоже, будто они перекинулись парой слов. И пошли, крепко прижавшись друг к другу, в комнату, где спит Ховард.

— Это ложь! — закричал Ховард.

Судья постучал молотком. Но после недолгих препирательств Ховарду дали слово и затем решили пригласить Гуру как свидетельницу. Как объяснил Ховард, он нарочно поселил в усадьбе Руру, выделив ей комнатку на втором этаже рядом с Кьерсти, чтобы она присматривала за ней и чтобы такие вещи, о которых лжесвидетельствует Антон, не случались в Ульстаде.

На мгновение Ховард встретил ненавидящий взгляд Антона.

Ховард был ошеломлен. Он знал, что Антон его недолюбливает, он оказал бедняге слишком много услуг. Но такая ненависть…

Для Ховарда не было тайной, что Антон влюблен в Рённев. Ховард и не думал, что тот способен на такое чувство. В одно мгновенье Ховард понял и похолодел от этой мысли: Антон думает, что он, Ховард, убил Рённев.

Пока ожидали Гуру, Ховарду дали слово для дополнительного объяснения.

Он хорошо помнит, сказал он, что в тот вечер разговаривал с Кьерсти. До него дошли всякие кривотолки. И он считал разумным, чтобы Кьерсти уехала на время, пока сплетни не затихнут сами собой. Он предложил ей, что на следующий день съездит на Завод и попросит заводчика взять ее либо на кухню, где она научится стряпать, либо горничной, чтобы она подучилась получше управляться в доме.

Выяснилось, что Кьерсти и сама слышала кое-какие сплетни и переживала все в себе, не осмеливаясь заговорить с Ховардом, и, поняв, что он хочет помочь ей на время уехать, из чистой благодарности обняла его за шею. О каких-то затянувшихся объятиях, о которых говорил Антон, и речи быть не могло. И уж тем более не может быть и речи о том, что после они с Кьерсти пошли в его комнату. Он уверен, Гуру подтвердит его слова. Это ведь происходило совсем недавно, и Гуру много раз говорила ему, что, чувствуя свою ответственность, всегда последней в доме отправляется на покой.

Обвинитель очень любезно спросил, было ли для него новостью, что Кьерсти страдает. Ховард ответил, что он это знал. Но до того вечера не предполагал, что ей так тяжко.

— После смерти Рённев нам обоим — Кьерсти и мне — было тяжко в Ульстаде. Нам казалось, что дом без нее опустел. Кьерсти хотела уехать. Я сам присматривал себе какой-нибудь хутор: я же знаю, что после замужества Кьерсти получит Ульстад по наследству.

Ховард говорил и говорил, прекрасно понимая, что своими объяснениями не приносит пользы ни Кьерсти, ни самому себе.

Когда он произнес, что им с Кьерсти тяжко в Ульстаде, он словно почувствовал мысли окружающих, колючие, как холодный ветер. Ах так, им, видите ли, тяжко? Не слишком ли много они требуют, когда хотят жить припеваючи на той кухне, где убили Рённев…

Приличная и в строгости воспитанная молодая девушка из хорошей семьи, какой была Кьерсти, не станет обниматься с мужчиной, тем более со своим отчимом, хоть бы он и обещал ей помочь. Не в крестьянских это обычаях, и все сидящие в зале прекрасно это знали. Объяснение Ховарда было шито белыми нитками. За судейским столом все понимали, что в лучшем случае он о чем-то умалчивает.

Долго и тщательно обсуждали они свидетельские показания Антона. Гуру, которая произвела на них хорошее впечатление, отвечала суду, что она никогда не ложится спать, пока не убедится, что все разошлись по своим комнатам. Вечер, о котором идет речь, она очень хорошо помнит, она слышала, как Ховард и Кьерсти долго разговаривали после ужина. Потом Кьерсти поднялась наверх. А Ховард отправился в конюшню, как он всегда делал перед сном, а вернувшись, пошел к себе в комнату. В Ульстаде, как в любом старом доме, все слышно, а слух у нее хороший. Впрочем, она и спит очень чутко. Даже посреди ночи просыпается, если Кьерсти ворочается в постели.

Так-то оно так. Но Кьерсти ведь обнимала Ховарда!

В качестве свидетеля по его собственной просьбе появился Аннерс Ульсен Флатебю.

Ховард подумал: «А этот-то что может рассказать?»

Но Аннерс смог рассказать поразительные вещи.

В течение сентября месяца он, Аннерс Флатебю, часто встречался с обвиняемым Ховардом Ермюннсеном. Он бы даже сказал — совещался. И дважды во время этих разговоров Ховард намекал: что-то должно случиться. Мы, мол, с Рённев долго не проживем под одной крышей.