Когда девушка принесла дров, он крикнул:

— Кофейник поставь. Будем сегодня кофе пить. И завтрак получше приготовь. Селедки дай! И мяса вяленого! И свинины копченой поджарь! Да побыстрей — Анна пока без тебя обойдется.

После завтрака стали играть в карты. Предложил это Флатебю: сотня далеров в кармане у Шённе не давала ему покоя, у него просто руки чесались.

Будь у Шённе хоть капля ума, он сейчас же отправился бы домой. И без того нелегко было бы рассказать жене, что он натворил. Но он вроде растерял последние остатки соображения. Никуда он не пошел и стал делать, что ему говорили.

Они просидели за картами несколько часов и выиграли у Шённе первые пятьдесят далеров. Тут Нурбю сказал, что, пожалуй, надо сделать перерыв. Двое остальных поняли: ему не хочется, чтобы они совсем уж обобрали Шённе. И так неплохо. У Аннерса Флатебю, который всегда здорово играл в карты, лежало теперь в кармане сорок далеров. Он потихоньку стал считать на пальцах: сотня далеров уже не казалась ему таким огромным долгом. Ему вдруг ужасно захотелось выложить Хансу Нурбю начистоту все, что он о нем думает.

Шённе совсем обмяк — волосы падали ему на глаза, усталое лицо было в грязных полосах, а глаза под опухшими веками казались узкими щелочками. Наверное, он начал понимать, что с ним приключилось сегодня ночью. Две тысячи молов лесу — и две сотни далеров, или даже нет, полторы сотни.

Ханс Нурбю отлучился во двор, как он сказал, на минутку. Троица тем временем задремала — Флатебю на стуле, Нурсет на другом конце стола, а Шённе вытянулся на кровати в углу.

Нурбю вышел проверить, все ли его люди работают и не ленятся ли они сегодня. Все было в порядке: люди знали Нурбю, и он остался доволен тем, что увидел.

И у него глаза слегка покраснели. Немытое лицо заросло светлой жесткой щетиной. Вид, конечно, не праздничный, ничего не скажешь. Но он был бодр, свеж и весел. Чтобы водка его взяла, пить ему надо было дней пять-шесть подряд, не меньше.

Вернувшись, он рассказал, что видел, как жених, этот телемаркец Ховард, проехал верхом со своим братом, Ермюнном — так, кажется, его зовут. Видно, хотел показать дорогу в главный приход, к большаку.

Аннерс Флатебю проснулся на своем стуле. Ему приснилось, будто он выложил Нурбю все начистоту, и он перепугался: уж не говорил ли он во сне? Не похоже, однако, — вид у Нурбю мирный. К тому же он только что вошел.

Но Ховард, этот барин новый — Флатебю вдруг обозлился на непрошеного чужака.

— Говорят, он в земле толк знает, этот Ховард, — сказал он. — Школу, мол, кончил, учился. Пастор говорил на свадьбе, что Ховард насчет земледелия тут у нас вроде как миссионером будет. — Он презрительно фыркнул. — Мол, он пахать мастак. Железным плугом, что прямо до глины берет. Но он, видать, всего ловчее у баб между ляжек пашет. Иначе бы он Рённев черта с два заполучил!

— Такие вот пришлые… — начал было Нурсет, но осекся.

Вдруг Нурбю решил, что не к лицу ему чернить человека, у которого он только что побывал в гостях, — во всяком случае в разговоре с Аннерсом Флатебю.

— В земле он толк знает, это точно, — сказал Нурбю. — Я об этом и с пастором говорил, и с этим лошадником, Брюфлатеном, который тоже был на свадьбе. Учился он у старшего учителя Свердрюпа в Конгсберге, и это, наверное, дело стоящее. Заводчик говорит, что никто у нас в Норвегии лучше этого Свердрюпа в земледелии не разбирается, так что тут всем нам есть чему поучиться.

Аннерс Флатебю съежился на своем стуле и стал похож на лисенка. Мать честная… опять он не то ляпнул. Нурбю, когда на него находит, кого угодно с грязью смешает, а когда ему другая вожжа под хвост попадет, делается вдруг благочестивым, словно пастор, — а это значит, что собеседник ему не нравится!

Ух! Взять бы да так трахнуть этого борова, чтобы его толстая башка ему в печенки ушла!

Но он знал, что этому не бывать. Далек, далек путь от тех сорока далеров, что лежат у него в кармане, до сотни — да еще с процентами, — что он задолжал Хансу Нурбю.

Он униженно ответил, что Нурбю, конечно, как всегда, прав.

На душе у него стало так мерзко, что не оставалось ничего, как тотчас же снова заснуть на своем стуле.

На кровати в углу храпел Шённе.

За столом спал Нурсет — спал тихо, положив лицо на столешницу.

Ханс Нурбю оглядел троих своих гостей. Да, вид у них неважный — немытые, нечесаные, заросшие многодневной щетиной.

Ну, сам-то он тоже немытый, и щетина у него больно колется.

Пожалуй, и он может прилечь на часок.

Он подошел к кровати и лег рядом с Шённе.

Косые лучи солнца вырезали из спертого воздуха светлые ломти.

Медленно, шаг за шагом ехал Ховард Ермюннсен по лесу на север, назад, в чужое селение, где ему предстояло прожить остаток жизни.

В ущелье он распрощался с Ермюнном, своим братом. Тоже на всю жизнь.

Буланый конек, которого Ермюнн привел из Телемарка, медленно пробирался по плохой дороге.

Сидя в седле, Ховард так глубоко задумался, что едва видел, куда ступает конь.

Он думал о брате Ермюнне, с которым распрощался час назад. Странное чувство — распрощаться со своим единственным братом и знать, что больше не увидишь его в этой жизни.

Он думал об отце и матери, которые ждали дома и которых ему тоже никогда больше не увидеть. Он думал о Туне, которая бросилась из-за него в водопад.

Да, думал он, позади него пепел, и нет пути назад — как у того человека из Моргедала, который стоял на краю обрыва и смотрел на свой горящий двор, где в огне гибли жена и дети, скот и все добро. Ему остается лишь повернуться спиной, как это сделал человек из Моргедала, и найти себе новое место, новое селение. И, как тот, сказать — если достанет сил, — что старого места, старого селения, нет и никогда не было.

Новое место, новое селение он нашел. Нашел жену, двор.

Он думал о том, как все получилось, перебирал звено за звеном цепь событий, пытаясь найти ответ: он ли хотел этого или другие или все просто получилось само собой. Он и раньше думал об этом, много раз, слишком много, но все впустую, словно лбом пытался прошибить скалу. И сейчас он тоже не смог ничего решить. Конечно, тогда-то и тогда-то он мог бы поступить иначе, будь он не Ховардом, а кем-то другим. Так же и остальные, прежде всего Рённев и Туне.

Стало быть, привело его сюда то, что называют судьбой.

Люди немало говорят о судьбе. Многие считают, что у нее есть свой смысл. Сам Ховард никогда не находил особого смысла в том, что с ним случалось, да и в том, что случалось с другими.

Нет, если хочешь, чтобы у судьбы был смысл, чтобы имело смысл все, что с тобой происходит, то надо самому управлять ею, сопротивляться ей, поворачивать ее туда, куда ей не хочется…

Он явственно видел, как Ермюнн — через неделю или около того — возвращается домой. Видел и слышал его. Ховард даже рассмеялся. Вообще он, может быть, и не так уж много знает, но о Ермюнне он знает почти что все.

Мать будет стоять в дверях. Отец — сидеть на скамье в доме, он не встанет, чтобы встретить того, кто ездил по такому делу.

А вот мать встретит. Не сможет не встретить. Но и она не сразу станет расспрашивать. Пусть Ермюнн сначала задаст корм коню, войдет в дом, перёоденется и поест. А затем, быть может, перемешивая угли в очаге и не поворачиваясь к Ермюнну, она спросит:

— Ну, как там у Ховарда?

Ведь он ее сын, любимый сын, особенно любимый теперь, когда он опозорен в родном селении.

Ермюнн ответит сухо и равнодушно между двумя затяжками из своей трубки:

— Ну, у Ховарда все в порядке. У него теперь большой, хороший двор и жена что надо.

Еще несколько затяжек. Затем он скажет — недовольно, словно его кровно обидели:

— Да, Ховард всегда сухим из воды выйдет.

Еще несколько затяжек. И потом:

— Двор там в три раза больше нашего Виланна. И семь тысяч молов леса.

Тут и старик слегка повернет голову. А мать — та уже давно распрямила спину. Тихо, слегка испуганно она скажет: