Ему удалось спасти Кьерсти. Им здесь одного убийцы хватит. К какие бы мыслишки ни бродили у них в голове, он понимал: они больше не станут говорить о кровосмешении.

Судья обратился к нему и торжественно произнес:

— Ховард Ермюннсен, признаешь ли ты, что первый раз дал суду заведомо ложные показания о том, что произошло на кухне в Ульстаде?

Ховард ответил, что он не давал суду ложных показаний. Все, что он сказал в первый раз, сущая правда. Но он признает, что сказал не все. В частности, он умолчал о том, как Рённев замахнулась ножом на Кьерсти, и о том, что он был вынужден встать между ними. Он умолчал об этом, желая пощадить память покойной и скрыл правду, что в последнее время на нее находило помрачение, когда речь шла о Кьерсти.

Он и сам сознавал, сколь неубедительны его жалкие объяснения, и услышал, как кто-то из членов суда презрительно фыркнул. Они-то вовсе не считали, что Рённев помрачилась рассудком. Напротив, она раньше и яснее других заметила, что Ховард поглядывает на Кьерсти и хочет убрать ее, Рённев, с дороги. Они полагали, что, видно, так и не узнают, как он осуществил свои планы: действовал ли с холодным расчетом или в последнюю минуту мужество ему изменило и неожиданная слабость помешала довести до конца убийство. Но они знали теперь достаточно, а Рённев нет в живых.

Судья диктовал в протокол: «Обвиняемый Ховард Ермюннсен пытался оправдать свои прежние умолчания по делу, утверждая, что щадил память покойной Рённев Ларсдаттер».

То, что произошло в этот день позднее, вероятно, позабавило и суд, и слушателей, но Ховард знал, что для дела это не имело никакого значения.

Снова появился Антон и попросил разрешения дать дополнительные показания. Ему разрешили.

Чуть запинаясь, он сказал, что как-то вечером стоял под окном в Ульстаде и, совершенно случайно, было это как раз в тот вечер, когда Ховард толкнул Рённев на железный прут…

На вопрос, почему он не рассказал об этом раньше, Антон ответил, что не посмел —_: никто бы не поверил ему, расскажи он подобное о таком почтенном и богатом человеке, как Ховард.

Он продолжал в том же духе, и сказанное им в точности повторяло объяснение Ховарда, если не считать того, что он, Антон, якобы видел, как Ховард толкнул Рённев.

На этот раз суд ему не поверил. Слишком уж все было шито белыми нитками: Антон стоял за дверьми, слышал объяснения Ховарда и подумал, что он может чуть-чуть их приукрасить.

Ховарду разрешили задать Антону вопрос.

— Если ты, как утверждаешь, стоял под окном, то, конечно, помнишь, где была Кьерсти?

Антон растерялся и попался в ловушку. Заикаясь, он произнес:

— Она… она бросилась на пол…

— Врешь! Кьерсти отскочила к столу и держала в руках кухонную доску, чтобы заслониться, если Рённев вдруг ее ударит.

Ховард не считал нужным добавлять, что Кьерсти взяла другой нож и держала его в правой руке.

То, что Антон врет, поняли все, и это было добрым предзнаменованием. Но в своем рассказе он смаковал подробности, которым большинство членов суда верили или хотели верить.

Следующим добровольным свидетелем был заводчик. Он рассказал, что третьего января Ховард приезжал на Завод выяснить, не найдется ли в доме места для Кьерсти — после смерти Рённев ей было тяжко оставаться в Ульстаде из-за сплетен, которые доходили и до нее. И хотя Ховард знал побольше, чем Кьерсти, о чем болтают в селении, даже он не подозревал, как далеко зашли злобные кривотолки. Ховард заручился его, заводчика, обещанием, что Кьерсти получит место.

Но главной причиной, побудившей заводчика выступить в качестве свидетеля, явился их откровенный и обстоятельный разговор с Ховардом в тот вечер. Он рассказывал о Рённев то самое, слово в слово, что повторил на суде в своем дополнительном показании. Он также употребил слова «помрачение рассудка» и добавил, что из уважения к памяти покойной Рённев хотел бы сохранить это в тайне. В то время он и не подозревал, что против него могут завести дело. Ховард упомянул об этом заводчику, потому что интересовался, не замечал ли тот за Рённев чего-либо подобного в те годы, когда она служила на Заводе.

Заводчик сказал, что действительно кое-что стал подмечать под конец ее службы. Это, возможно, представляет определенный интерес для дела.

Но лица всех членов суда оставались непроницаемыми и более того — враждебными. Заводчика крестьяне недолюбливали, они не знали, что Завод испытывает трудности, и им казалось, что заводчик просто плохо платит. А среди хэугианцев о нем ходила совсем дурная слава. Он-де справлял богохульные праздники, поговаривали, был случай даже в страстную пятницу, а однажды какая-то дамочка танцевала на столе.

Последним, уже после вторичных показаний Антона, в свидетели вызвался Юн. Держался он свободно и, казалось, совсем не боялся судей.

Он начал с того, что хотел бы сказать кое-что об Антоне.

Никто, кроме него, из хусманов и работников в Ульстаде, и мысли не допускал, что Ховард или Кьерсти набросились на Рённев с целью убийства. А ведь люди в усадьбе знают их получше других. О Рённев и Ховарде он скажет, что они всегда любили друг друга, словно молодые перед свадьбой. Он, Юн, даже подсмеивался иногда над ними. И всякий скажет, что душа радовалась, глядя на них. А уж он видел их ежедневно почти все эти десять лет.

И скоро уже десять лет, как Ховард по доброте душевной взял к себе Антона, который явился к нему точно бродяга, после того как его прогнали за воровство с пасторской усадьбы. Ховард дал ему крышу над головой, относился словно отец родной. Антон из тех, кому всегда нужна помощь, но он ненавидит людей, выручивших его в трудную минуту, а таких было немало. Юн понял уже давно, что Ховард рано или поздно пожнет черную неблагодарность за свою доброту. И теперь Ховард, бедняга, поплатился — Антон не упустил случая его отблагодарить.

О «правдивости» Антона Юн многое мог бы рассказать, он знает его как облупленного и на протяжении десяти лет не слышал от него ни слова правды, разве что оно было сказано по ошибке.

У Юна были веские показания, и на другой суд они, вероятно, и подействовали бы. Но Ховарду было ясно как божий день, что у членов этого суда уже сложилось решение. Томтер сидел с каменным лицом, на котором можно было прочесть приговор.

Потом выступали обвинитель и защитник. Ховард еще до их выступления знал, что они скажут, и не ошибся, именно это они и сказали. Но он заметил, что обвинитель ни словом, ни намеком не обмолвился о кровосмешении, значит, заключение уездного врача все-таки сделало свое дело.

Насчет Кьерсти обвинитель только упомянул, что на основании имеющихся доказательств он не настаивает на ее наказании. Похоже, суд негласно снял с нее обвинение.

Защитник в своем выступлении снова подчеркнул, что в деле не найдено никаких явных улик, которые суд мог бы признать за доказательства.

В то время, когда защитник произносил свою речь, Кьерсти поднялась с места, затравленно огляделась по сторонам и воскликнула:

— Это я замахнулась ножом!

Но все поняли, что она не в себе. Выпалив эту фразу, она словно очнулась, удивленно огляделась и снова села. Защитник продолжал говорить. Приговор вынесли наутро.

Пока в Нурбюгде шло судебное разбирательство, в усадьбу к пастору с неожиданным визитом прикатила Анна Маргрета. Приехала повидать давно хворавшего отца, заявила она, навестить мать, фру Марен Софию и сестру Лисе.

Анна Маргрета, младшая и более красивая из двух сестер, была замужем за обеспеченным чиновником в Кристиании. С ней приехал сын, Андреас, мальчик лет девяти. Ее единственный ребенок.

После четырехлетнего супружества судьба наградила Лисе дочерью Софией. Девочка спала в комнате капеллана на втором этаже, пока сестры распивали кофе в гостиной.

С годами несходство между сестрами сгладилось.

Анна Маргрета немного располнела, но в общем выглядела хорошо. Ей было уже за тридцать. По мере того как шли годы, она все больше походила на мать.