Эти слова Ханса Ульсена произвели особое впечатление, все ведь знали, что много лет назад именно он спас Ховарда, когда того несправедливо обвинили в убийстве хусмана.

Причину, по которой Ханс Ульсен полностью изменил свое отношение к Ховарду, я отлично понял. И вернусь к этому позже.

На этом совещании я усвоил одно: присяжные — может, и по совершенно различным причинам — в душе уже вынесли приговор Ховарду и Кьерсти и только подыскивали факты, которые так или иначе можно было назвать доказательством.

Выручил всех судья. Он решил щекотливую проблему касательно объяснений уездного врача. Поскольку суд не просил этого объяснения, в правовом отношении оно воспринималось как несуществующее и его не внесли в протокол.

Разумеется, это чистейшая глупость. На самом деле с этого момента суд полностью отказался от обвинения в кровосмешении и искал новый повод осудить обвиняемых.

Такой повод дал Ховард. Когда прокурор загнал Кьерсти в угол, он выступил со своим так называемым дополнительным показанием, и суд воспринял это показание как скрытое признание вины. Ховард поступил так, чтобы спасти Кьерсти, и он спас ее, но тем самым погубил себя.

Свидетельские показания заводчика, с которыми тот выступил в последний момент, стремясь помочь Ховарду, только ухудшили дело. Очень мудрый человек Ханс Нурбю — я уже упоминал о нем — сказал мне после вынесения приговора:

— Говорят, будто заводчик умный человек. Тогда нам остается только вспомнить старую пословицу: и на старуху бывает проруха. Крестьяне видят в нем своего заклятого врага, они добывают для Завода уголь и руду, по их мнению, за гроши. А кроме того, двое хэугианцев в суде считают заводчика пособником дьявола. Дурная слава идет о пирушках на Заводе. Так что, если заводчик говорит «нет», суд если сможет, то скажет «да». — Так думает Ханс Нурбю.

Но то, что я сам знал, было и того хуже. Ни для кого не секрет, что столь выдающийся во многих отношениях судья, к сожалению, не лишен одной человеческой слабости: бывая в гостях, он кладет в свой карман все, что плохо лежит — серебро, табакерки и тому подобное. Два года назад — это я тебе рассказываю, Анна Маргрета, для нас это уже не новость — его вторично уличили в воровстве у заводчика. После чего к крыльцу подогнали его сани и заводчик предложил ему отправляться восвояси. С тех пор судью на Завод не приглашали.

Я не перестаю спрашивать себя: неужели заводчик, такой умный человек, хоть на минуту усомнился в том, что все сказанное им в защиту Ховарда окажет обратное действие на судью?

Бесспорно, решение суда еще очень сомнительное, и его передадут в верховный суд. Но секретарь суда, который вел протокол, раньше служил на Заводе, полтора года назад его уволили за мелкую растрату. Потом судья назло заводчику взял его на службу к себе в контору.

Мне даже представить себе страшно, что эта спившаяся и глубоко циничная личность заодно с судьей понаписала в протоколе, чтобы усугубить дело Ховарда. Но я не сомневаюсь, они с судьей пойдут на все и судья к тому же будет убежден в собственной правоте.

Вот о чем я думаю: на этом суде для Ховарда обстоятельства сложились так неудачно, как случается раз в сто лет.

И все-таки у меня нет никакой уверенности ни в чем. Я отнюдь не уверен, что Ховарда осудили безвинно.

«Грех у нее на лице написан!» — сказал Ханс Ульсен.

Переводя это с языка хэугианцев на человеческий, я скажу: по глазам и лицу Кьерсти можно было читать, как по открытой книге. Она боготворит Ховарда. Она поклонялась земле, по которой он ступал. Он был ее божеством. Только он существовал для нее в этом мире. Ее глаза — лучистые, вдруг удивительным образом загорающиеся, всегда смотрели на Ховарда с самозабвенной любовью. Мы все это видели.

Я бы сказал, что зрелище такой любви — а Кьерсти к тому же молодая и очень красивая девушка — было прекрасно. Но членов суда, которыми владела единственная мысль о кровосмешении, оно только утверждало во мнении, которое не могли бы поколебать своими справками никакие уездные врачи всего мира.

Вот почему я вправе сказать, что если кто-то и явился непосредственной причиной смертного приговора Ховарду, так это Кьерсти; сначала своим «да» в ответ на вопрос судьи, затем фразой «она замахнулась на меня ножом», заставившей Ховарда изменить свои показания, и, наконец, не в меньшей степени тем, как она на него смотрела. Самое трагичное, что она, именно она, без колебаний могла бы пойти за него на смерть.

Чувства Кьерсти к Ховарду мы видели, потому что по молодости она не сумела их скрыть.

Что же касается чувств Ховарда к Кьерсти, если они и были, то он лучше владел собой. Но мы были свидетелями того, как он вмешался, когда над Кьерсти сгустились тучи, и, в сущности, пожертвовал собой, чтобы спасти ее, хотя в тот момент вряд ли мог знать, что жертвует он самой жизнью.

А что, если, и давая дополнительные показания, он сказал не все? Что, если во имя спасения любимой им Кьерсти он кинулся на Рённев и, пытаясь отобрать у нее нож, нанес ей роковой удар, от которого в конечном итоге она умерла? В таком случае он чувствовал бы себя виновным хотя бы в непреднамеренном убийстве.

А что, если в действительности виновна Кьерсти? Возможно, она и в самом деле ничего не помнит о том, что произошло в роковые минуты. Во всяком случае, легко поверить, что она не помнит всех подробностей. Но предположим, что ей удалось вырвать нож у Рённев и та — теперь уже, когда Кьерсти замахнулась на нее ножом, — отскочила назад и наткнулась на железный прут?

В таком случае Ховард, слушая свой смертный приговор, знал, что виновна Кьерсти…

Я вспоминаю ужасный момент сегодня утром, когда зачитывали приговор.

Все слушали стоя. Я внимательно следил за Ховардом. Он стоял от меня в четырех локтях, и я неотрывно смотрел ему прямо в лицо. Он не видел меня и, думаю, не видел вообще никого из присутствующих. Его лицо оставалось неподвижным, ни один мускул не дрогнул ни когда оправдали Кьерсти, ни когда его, как убийцу, приговорили к смерти.

Словно бы он все предвидел — и ее оправдание, и свой смертный приговор, и для него все это было только проявлением неотвратимой судьбы.

На последней фразе приговора, осуждавшей Ховарда на смерть, Кьерсти потеряла сознание, упала и ее вынесли. А он стоял все также неподвижно, будто высеченный из камня.

Казалось, все происходившее его не трогало. Впрочем, его состояние можно истолковать и по-другому: как отчаяние, перешедшее в оцепенение, к тому же смешанное с крестьянским пониманием чести, которое требует от человека в любой ситуации проявлять спокойствие.

А может быть, все совсем не так, как мы предполагаем. У Ховарда — не помню, упоминал ли я об этом, — во время суда руки и ноги были закованы в кандалы. Когда он поднимался, они громко звенели, и несколько раз я подмечал, как при этом гримаса глубокого отвращения пробегала по его непроницаемому лицу. Ховард, как все говорят, человек очень гордый, а здесь он стоял в цепях, словно невольник, и эти цепи уже заранее ставили на нем клеймо преступника. Быть может, он поэтому окаменел от стыда или отвращения?

Не знаю.

— О, эти мужчины со своей непостижимой глупостью! — произнесла Лисе. Она с трудом владела голосом — Судьи смотрели на Кьерсти. А Ховард смотрел на судей и отлично сознавал, что это за судилище, и понимал, что ему нечего ждать хорошего от людей, ненавидевших его за то, что они не были такими, как он, — мужчина, которого любили женщины и которого почитали равные ему по происхождению. Так зачем ему доставлять им такое удовольствие, показывать, что приговор сломил его?

И разве любовь Кьерсти к Ховарду достаточная причина для смертного приговора? То, что она не могла скрыть свою любовь, доказывало лишь, что она невиновна.

Все женщины, встречавшие Ховарда, были влюблены в него, и от этого остальные мужчины кипели ненавистью. Я могла бы рассказать…

— Лисе! — оборвала ее Анна Маргрета.

Когда зачитали приговор, собравшиеся тяжело поднялись со своих мест, и помещение суда быстро опустело. Ленсман подошел к Ховарду и хлопнул его по плечу: