Но другим эта история надоела, да и не очень-то они ей верили.

— Брось! — говорили ему. — Это мы уже слыхали!

Для казни выбрали поле, которое когда-то называли «заболоченным лугом». Теперь на нем росла зеленая отава. За этот день ее всю вытопчут, но она снова поднимется, а на будущее лето здесь вырастет клевер.

Стояла середина сентября, день выдался чуть пасмурный, но теплый. Лето было жарким, картофель поспел, и пора было его выкапывать, но сегодня всем не до того. Люди со всего селения и даже из других селений бросили свои дела. Стыдно сказать, но этот день стал будто праздником. Ведь не так часто увидишь, как человеку отрубают голову.

Говорили, казнь состоится в половине одиннадцатого. В это время обычно начиналась служба в церкви. Но уже задолго до казни кучки людей из дальних селений начали стекаться сюда и располагаться на травке. Они ели взятую с собой еду, толковали с соседями про урожай. Если б тепло и хорошая погода постояли еще недельки две, чтобы народ убрал хлеб и картофель, тогда… да, хоть и не дело называть год урожайным, пока всего не уберешь, но…

В середине луга воздвигли эшафот. Его сколотили из грубых досок, он имел четыре локтя в длину и одну ступеньку. Плаха, четырехгранное бревно в три локтя длиной, лежала на краю эшафота, так что голова убийцы упадет прямо на траву. Посреди бревна была вырублена полукруглая выемка, в которую осужденный упрется подбородком. Эшафот посыпан хвоей, как на настоящих похоронах, хоть осужденный-то живой, по крайней мере он будет жив, когда придет сюда.

Вокруг эшафота кольями был огорожен большой квадрат, и двенадцать человек в форме румерикских мушкетеров следили за тем, чтобы никто не садился на площадку, предназначенную для начальства — ленсманов, членов суда, пасторов, палача, его помощников и других. Какой-то солдат рассказывал, что скоро придут еще солдаты, всего сотни три, они ночевали на сеновалах вдоль дороги. Убийца, этот Ховард, во время войны 1814 года служил в том же корпусе, хотя родом он с другого конца страны. Говорят, он был храбрый солдат, его перед строем произвели в капралы, когда одного шведского драгуна он убил, а другого взял в плен. Полковник Русенвинге и сегодня его помнит. Да и то сказать, надо быть храбрым, чтобы пройти через все испытания, которые его сегодня ожидают.

Кто-то из крестьян спросил этого солдата, дюжего рыжеволосого парня, усыпанного веснушками, не страшно ли ему смотреть сегодня на казнь.

Расправив плечи, он ответил:

— Мундир придает нам храбрость, нам нередко приходится видеть, как людей убивают, и мы на землю от этого не хлопаемся.

Постепенно подходили люди из деревушек и дальних хуторов, мужчины, женщины и дети; и еще был час до начала, а они так плотно окружили квадратную площадку, что яблоку негде было упасть. Мальчишки лет шести-семи и постарше облепили большие осины, росшие вдоль луга. Малышам оттуда получше видно. Какой-то старик из соседнего селения сказал, что сегодняшнее зрелище для такой ребятни слишком уж страшное. Но один крестьянин из Нурбюгды возразил ему, учтиво, но решительно:

— Мальчишкам на пользу посмотреть, как голову рубят. Пусть знают сызмальства, чего делать нельзя.

Наконец пришли триста солдат из корпуса румерикских мушкетеров. Со знаменем, с барабанным боем, о офицерами во главе. Их расставили вдоль квадратной площадки для начальства. Капитан скомандовал излишне громко:

— К ноге!

Потом пришел палач с двумя помощниками, и они встали на эшафоте. Палач, старый, седобородый, вынул топор, завернутый в черную материю. Он снял ее, затем снял с широкого лезвия толстое красное сукно. Но и это еще не все — под сукном был желтый кожаный футляр, и только после того, как он снял и его, все увидели широкое, блестящее лезвие.

Было тихо, как в церкви, пока палач медленно и обстоятельно разворачивал топор и потом прислонил его к перилам эшафота. Двое могучих помощников заняли места по краям плахи.

И тут медленно, шаг за шагом, к эшафоту двинулась небольшая кучка официальных лиц, одетых в черное. Два пастора в полном облачении — капеллан Пэус и пробст Нёйманн из крепости, за ними начальник тюрьмы, судьи, уездный врач и позади два кистера — один из главного прихода, а другой из церкви в Нурбюгде.

Впереди всех в сопровождении двух ленсманов звеня кандалами, шел Ховард.

Он похудел и был очень бледен. Неудивительно: сказывалось напряжение и проведенные в камере девять месяцев без солнца. Но держался он прямо, был вымыт, выбрит и одет в праздничный костюм. Потом люди узнали, что всю ночь он просидел в людской на хуторе Нурбю — так было заранее договорено, хотя сам-то хозяин уехал. Господин Пэус провел с ним полночи, а к утру Ховард захотел побыть один. Два ленсмана по очереди несли караул за дверью. Позднее они рассказывали, что он спокойно поспал под утро несколько часов. Утром тщательно вымылся, побрился, ленсманы сняли с него кандалы, но были начеку, потому что всякое случалось — возьмет такой осужденный да и перережет себе бритвой глотку.

Из Ульстада в Нурбю прислали праздничный костюм, полотняную рубашку, и Ховард нарядился, как в гости, но к еде не притронулся. Он не проронил ни слова, когда его вели по тропе в Ульстад, а затем к эшафоту. Только увидев место, где воздвигли эшафот, Ховард улыбнулся.

В двух шагах от эшафота ленсманы остановились, один из них снял с него кандалы. Они со звоном упали на землю. Ховард расправил плечи и глубоко вздохнул. Он не спеша осмотрелся кругом, словно хотел навсегда запомнить все, что видит.

Теперь по обе стороны от него встали пасторы. Но он разговаривал только с господином Пэусом, повернувшись к другому спиной.

Слезы катились по щекам господина Пэуса, и стоявшие рядом слышали, как он прошептал:

— Тебе воздастся на небесах, дорогой Ховард, за все страдания, которые ты сегодня претерпишь.

Насколько они слышали, Ховард на это ничего не ответил.

Господин Пэус еще разговаривал с Ховардом, когда из толпы мужской голос вдруг выкрикнул:

— Мы прикончили твою потаскушку!

Послышался удар, и кричавший свалился на землю.

Потом оказалось, что кричал Эрик Берг-младший, а Амюнн Муэн приложил его так крепко, что он провалялся на земле до конца казни.

Позже Пэус рассказывал Лисе:

— Слышал ли Ховард этот крик, я не уверен. Во всяком случае, на его лице не дрогнул ни один мускул. По-моему, к тому времени он уже больше не воспринимал земных голосов. По крайней мере я не сомневаюсь, что он не слышал моих, возможно, несколько опрометчивых слов. Хочу тебе еще раз сказать: я до конца убежден, что Ховард умер невинный, а Рённев никто не убивал. Сам же он, как я тебе неоднократно говорил, относился к случившемуся по-другому.

Толпа замерла, когда секретарь суда поднялся на эшафот и зачитал приговор.

За ним поднялся пробст Нёйманн и произнес несколько слов о карающей деснице божьей. Из этих слов явствовало, что он не сомневается в вине Ховарда.

Речь получилась короткой, и господин Пэус отметил про себя, что это главное ее достоинство.

Теперь Ховард отделился на шаг от пасторов, снял куртку, жилет и аккуратно положил их на траву. Потом поднялся по ступеньке к палачу.

Пасторы проводили его до эшафота. Тут господин Пэус рухнул на колени. Всем стало ясно, что об этом не уговаривались, потому что пробст сначала постоял, но потом тоже грузно опустился на колени. Толстый и старый Нёйманн не мог потом подняться без помощи господина Пэуса.

Самые наблюдательные позже рассказывали, что господин Пэус поначалу вовсе не собирался падать на колени — просто у него подкосились ноги.

Пока господин Пэус разговаривал с Ховардом, палач и помощники скинули куртки и засучили рукава.

Теперь к осужденному подошел палач и кивком головы подозвал его к плахе. Ховард подошел к ней, глубоко вздохнул и окинул взглядом озеро. Помощник палача вытащил из ножен нож, не спеша, одним махом разрезал ему рубашку и откинул обе ее половины в стороны. Лезвие ножа рассекло Ховарду спину, и кровь выступила длинной красной полосой. Гул недовольства прокатился по толпе. Ховард же спокойно нагнулся и положил голову на плаху. Капитан скомандовал: «На караул!» Палача била дрожь. Первый удар пришелся по краю шеи. Брызнула кровь, но удар был не смертельный, люди видели, что Ховард сжал руки в кулаки, но лежит спокойно.