Иногда по вечерам Ховард выходил из дому и усаживался на бугор. Глядел на озеро. Ему начинало казаться, что он сидит на холме в Телемарке. И холм почти такой же, и береза похожа. Правда, местность здесь не такая гористая, но все же отлогие склоны, подымавшиеся над озером, и вершины гор по обе стороны напоминали ему дом. Случалось, он брал с собой скрипку. Тогда он ждал до позднего вечера, пока не угомонится народ, и когда уже вокруг было не видно ни одной живой души и не слышно человечьего голоса, он сидел и потихоньку наигрывал на скрипке, осторожно, так, чтобы не слышали на соседних хуторах.

Ховард направился к бугру, сел и поглядел на озеро.

Он открыл бритву и уставился на нее невидящим взором — и теперь уж он сам не понимал, что происходит с ним.

Ему почудилось, будто он перерезал себе ножом горло — через всю шею полосой протянулась огромная рана. И удивительно — ему не было больно, но он сразу умер. Взмыл ввысь, а тело с зияющей раной осталось лежать на траве.

Ему не страшно видеть собственный труп. Рана не кровоточит. Он плавно парит в воздухе и чувствует себя необыкновенно свободным. Вдруг ему захотелось побывать дома, в Телемарке. В последний раз, подумал он.

Он поднялся выше и полетел на юго-запад.

Он летел высоко, как летят журавли, и спешил. Дорога дальняя, а до вечера надо успеть добраться.

Он летел над широко раскинувшимися селениями, разглядывая под собой золотистые поля и зеленеющие луга. Но это не его селение, он поднялся выше и полетел еще быстрее. Далеко под ним промелькнули хутора, но он не остановился, места были чужие. Он пролетел, не останавливаясь, над большими темными лесами Вегардсхейя, где как-то летом, возвращаясь с конной ярмарки, проезжал с Брюфлатеном. С тех пор он помнит свежесть и прохладу леса, запах смолы и вереска. Наконец под ним Телемарк. Здесь ему все знакомо, он бывал во многих дворах. Он спустился и летел медленно, вглядывался в каждое поле, каждую пашню и луг, будто бы видел их в последний раз. Он наслаждался их красотой. И тут вспомнил, что все это и верно в последний раз. Ему стало грустно, но он подумал, что ничего не поделаешь.

Сейчас под ним родное селение. Ему оно казалось самым красивым на свете.

Тут он знает каждый дом, двор, поле, каждую изгородь. Он спустился еще ниже и почти коснулся верхушек деревьев. На улице народу мало, день клонится к вечеру. Пала роса, он чувствует запах золотистого хлебного поля. И здесь жатва не за горами.

И вот он стоит на крыльце родного дома.

Но дверь заперта, и он понимает, что уже очень поздно.

Поначалу он растерялся, но вспомнил: господи, он ведь мертв, и вошел в дом сквозь дверь.

В комнате стояла мать. Она очень обрадовалась, увидев его.

Ему ничего не хотелось объяснять, но он знал, что сказать придется.

— Я умер, мать, — произнес он. — Я себя убил, мать.

И когда она заплакала, он догадался: она плачет потому, что любит его.

Только сейчас он заметил, что окоченел. Теперь он оттаивал, к ему было больно, но сладко.

Он радовался материнским слезам, и хоть грешно радоваться материнскому горю, он все-таки радовался, да так, что и сам заплакал.

Ховард проснулся от слез, сел на траву, по-прежнему держа открытую бритву. И вдруг почувствовал, как ему хочется жить.

Вот как, он и не знал, что у него было намерение покончить с собой.

Неожиданно он услышал мужские голоса, доносившиеся с тропинки, что вела от тропы к дому. Видно, они-то его и разбудили.

За оградой шли пятеро мужчин. Четверо — хусманы. Пятого он сразу не признал, но видел, что это не ленсман.

Он поднялся, закрыл лезвие и сунул бритву в карман куртки.

Пятый шел на шаг впереди остальных. Теперь Ховард его узнал, они несколько раз встречались у церкви. Его звали Ханс Ульсен Томтер, хэугианец, он жил в усадьбе у тропы. Ховард приметил его, потому что он такой спокойный, будто со всеми в мире.

— Я вот пришел с твоими хусманами, Ховард, — начал Ханс. — Дьявол-искуситель сбил их с пути истинного. Но господь бог помог мне уговорить их. Мы бы пришли раньше, но мы все вместе молились. Они раскаиваются в своих грехах и от всего сердца просят тебя о прощении.

Говоря это, он вскинул глаза к небу — и странно, слова его не прозвучали ни фальшиво, ни глупо.

— Хвала всевышнему, обращающему зло в добро.

Эдварт, который никогда не умел держать язык за зубами, шагнул вперед и, тоже глядя в небо, сказал:

— Узрели мы правду и господа нашли!

На следующий день к вечеру воротилась Рённев вместе с зятем Хансом Муэном. Слухи дошли до них в полдень того же дня. Но что все, можно сказать, закончилось благополучно, они еще не знали.

И вдруг Ховард понял — никогда прежде он не видел Рённев разгневанной.

Служанке, которая недавно кричала на крыльце «убивец», а сейчас металась по кухне со слезами, Рённев бросила только одну фразу: «Вон из дому!»

Хусманов она тоже вышвырнет. Они нарушили все уговоры и обещания и пусть убираются вон все, как один, даже если вместо них некого будет поселить.

Ханс и Ховард осторожно пробовали ее урезонить, но впустую. Когда Ховард сказал, что бедняги узрели бога — Антон вот рассказывает, что они дома поют псалмы, — Рённев только заявила, что за такое прозрение и гроша ломаного не даст. А что им еще оставалось? Пусть теперь нанимаются к господу богу.

Ханс робко возразил, что не грех бы подумать и о жатве, но она только фыркнула. Пусть убираются вон, даже если все сгниет на корню.

Они поначалу ничего не добились. Антона, который на сей раз не был замешан в истории, но который места себе не находил с перепугу, послали за хусманами.

Они вошли, точно побитые собаки.

Их посадили за пустой кухонный стол. Говорила с ними Рённев. Она сказала, что после такого дела они с Ховардом имеют полное право вышвырнуть их вон и никто в селении не протянет им руку помощи.

Когда Эдварт попытался заговорить о боге, она оборвала его:

— Заткнись! Уши вянут от твоей болтовни.

Выручил их бедняга Тьёстьёль.

Что удивительно — его, видно, в новую веру не обратили. Ховард заметил, что другие поглядывают на него с холодком, а уж по какой причине — неизвестно. Он и за столом сидел особняком.

Вдруг у него вырвалось:

— Я с самого начала знал, что это уж чересчур. Теперь до гробовой доски не смыть мне позора.

Рённев пристально вглядывалась в него. И на глазах у всех начала успокаиваться.

— Можешь остаться, Тьёстьёль, — сказала она, — ты всегда был получше других. А вы, — она переводила глаза с одного на другого, и они съеживались под ее взглядом, — вас по праву и справедливости надо бы выгнать завтра же. Но у вас жены и дети. Поэтому вы останетесь. Но запомните: ты, Эдварт, и ты, Амюнн, и ты, Пер: случись подобное еще раз, вы вылетите отсюда в два счета. А теперь ступайте.

Они бочком выползли из кухни.

Быть может, такое решение и самое правильное. Но Ховард был словно посторонний. Глядя на хусманов, он не ощущал ни злобы, ни ненависти — так он был опустошен. Он хотел только одного — какое-то время просто их не видеть. Но не удастся — ведь через несколько дней жатва.

Ховард заметил, что события последних дней не прошли для него бесследно.

То, что произошло у Ханса Ульсена Томтера и спасло его, походило на чудо. Он дошел теперь до того, что часто думал: чем я за это расплачусь?

Новые дьявольские козни, он в этом не сомневался, подкараулят его с другой стороны и именно тогда, когда он меньше всего будет их ждать.

Разные слухи доходили в последующие дни до Ульстада со всех уголков селения. По ним можно было проследить весь путь, который привел хусманов к Хансу Ульсену.

Хусманы ходили из дома в дом, рассказывали свою историю и пропускали по стаканчику: сначала стаканчик от страха, потом стаканчик для храбрости.

Когда они наконец очутились в Томтере, то уже совсем осмелели. В каждом доме они что-то добавляли к своему рассказу, и сами верили тому, что говорили.