— Для выпивки, пожалуй, час ранний, — пробормотал он.

На этом разговор закончился. Гость направился к выходу, и Ховард пошел его проводить. Он проводил его до самой изгороди Лиэна.

И тут Хёгне произнес нечто неслыханное:

— Будешь проходить мимо, заглядывай, — пригласил он.

Ховард воротился домой, посмотрел скотину, поговорил с Буланым, поджарил свинину и сварил Мари кашу, поболтал с ней, но на этот раз все больше о пустяках.

Не успел он присесть на крыльцо, как снова услышал шаги.

На сей раз пожаловал сам Амюнн Муэн — большой, дюжий бородач.

— В скверную же историю ты влип! — сказал Амюнн. — Лошадь выживет?

Да, Ховард надеется.

— Я смазал раны кашицей из подорожника, — пояснил он.

— Хм. Без Мари, как я вижу, не обошлось. Она в этом толк знает. А хусманы твои отправились к ленсману?

— Да.

— Хм. Делишки твои лучше некуда, как я погляжу! — пробурчал Амюнн. — Хм. Ты появился во дворе, когда Мартин был в конюшне и резал лошадь. Так, что ли?

— Да.

— Потом ты влетел в конюшню, бросился на Мартина, он упал под копыта, и лошадь с перепугу затоптала его насмерть. Да, я бы так и объяснил. Показания четырех хусманов мало стоят, потому что их можно заподозрить в соучастии, за убийство лошади тоже по головке не гладят. Нет, здесь надо только сохранять спокойствие, и тогда у них не выгорит.

Только тут Ховард понял: Амюнн считает, что он убил Мартина.

В двух словах он рассказал, как все произошло.

— По-моему, он умер оттого, что задохнулся. А перед смертью кровь хлынула горлом — верно, ребра разорвали легкие.

— Хм. Да. — Амюнн задумался. — Да. Это объяснение еще лучше.

Он ему не верит, это ясно. Тогда чего же ждать от других?

— Если бы Мартин стоял на ногах, когда я влетел в конюшню, не знаю, что бы я с ним сделал, — сказал Ховард. — Но Буланый сам с ним рассчитался. Это правда. Мартин лежит в проходе. Поможешь отнести его на сеновал?

— Ну что ж, давай.

Они вошли в конюшню. При виде чужого лошади заволновались, но Ховард их успокоил.

Амюнн оглядел раны Буланого.

— Силы не пожалел — одно можно сказать. Но похоже, что заживет.

Они взяли труп и перенесли его на сеновал.

Когда они положили его, Амюнн наклонился над тем, что осталось от Мартина, и приподнял рубашку.

— Любопытно взглянуть! — пробормотал он.

Он выпрямился в замешательстве.

— Да, выходит, ты и впрямь говоришь правду, парень. Это удар. И отметины в ряд от двух копыт на груди и передние шипы от подков отпечатались. Значит, ударил, а не растоптал. Я так думаю, дело совершенно ясное.

— Ты так думаешь, и я про то знаю, — ответил Ховард. — А что, по-твоему, наплетут хусманы? Они так далеко зашли в своем вранье, что им ничего не остается, как врать дальше. Увидишь, они скажут и поклянутся, если надо, что видели, как я ударил Мартина в конюшне, а потом бросил его под копыта лошади. А затем, верно, сам порезал ножом лошадь, чтобы выглядело, будто это дело рук Мартина…

— Э, нет, так не пройдет! — возразил Амюнн. — Чтобы крестьянин порезал свою лучшую лошадь? Да кто этому поверит?

— Кто-нибудь да поверит. Не забывай, я здесь чужак.

— И то правда! — На сей раз Амюнн задумался всерьез.

— И еще. Люди приходят и благодарят меня, думая, что я сломал плечо Керстафферу на картофельном поле. А я и сам не знаю, в кого угодил, вечером было темно — хоть глаз выколи. Но много ли надо, чтобы повернуть все по-другому, и вот я — опасный насильник, который нападает на беззащитных людей. Станут жалеть Керстаффера, у него, мол, плечо в лубке, калека. А тот, кто сделал одно, и на другое способен. Хорошо еще, что Мари была в хлеву и слышала через открытую дверь, как все происходило.

— Уж больно мрачно ты смотришь на все, — сказал Амюнн. — Я могу выступить в суде и поклясться, — что кровоподтеки от удара копытами. Если, конечно, затеют дело. Но нет, не затеют.

Люди и на тебя-то думают, что ты убийца, промелькнуло в голове у Ховарда.

Амюнн притих. Похоже, он потерял ко всему этому интерес, убедившись, что Ховард не убивал Мартина.

— Говорят, у тебя ощенилась охотничья собака? — спросил Ховард, провожая его со двора до тропы. Он сказал это просто для того, чтобы что-нибудь сказать. — Нельзя ли попросить у тебя щенка? Лучше бы кобеля, если можно.

— Хорошая мысль! — сказал Амюнн. Потом засмеялся: — Когда ближайший сосед — Керстаффер, собака ох как нужна!

Он повернулся к Ховарду.

— Ты как будто тоже не веришь, что затеют дело.

— Поживем — увидим, — уклонился от ответа Ховард. Но про себя подумал: «Нет, дело затеют. И совсем не простое».

Только после разговора с Амюнном Ховард по-настоящему понял, как непросто дело.

И то правда, что он сказал, эти хусманы зашли так далеко, что могут пойти и еще дальше.

Как далеко они зашли, что говорили — никто не знает, это зависит от их хитрости или от их глупости. Может быть, ему повезло, что они дураки. Дураки обязательно перестараются, когда врут. Так перестараются, что им не поверят. Он на это надеялся.

А как докажешь, что кровоподтеки — от удара копыт, а не от того, что топтали копытами? Люди ведь видят то, что хотят видеть.

Единственное, во что трудно поверить, будто он, крестьянин, сам порезал свою лучшую лошадь.

Они скорей поверят, что Мартин это сделал в отместку за побои на заболоченном лугу. Потом пришел Ховард, застал его на месте преступления, свалил с ног и швырнул лошади под копыта.

Допустим, решат, что убийство непреднамеренное. Все равно плохо. Можно и из этого раздуть большое дело, как раз потому, что он здесь чужак. Свидетелей созовут отовсюду.

От этой мысли он похолодел.

Свидетели из родных мест. Вспомнят Туне, которая утопилась. Всю историю переворошат и вывернут в суде наизнанку.

Плечо Керстаффера — сейчас люди одобрительно посмеиваются, но людская молва переменчива, и он отлично это понимает.

Ховард — проходимец и насильник, где бы он ни появлялся, всюду драки и убийства…

«…Как отягчающее обстоятельство в рассматриваемом деле следует принять во внимание, что обвиняемый и ранее…»

Он почувствовал, что его почти не трогает, что думают и говорят люди в этом селении. Но если бы он был еще раз опозорен в родном селении… Нет, он даже помыслить об этом не может.

Ховард отправился на кухню и подогрел воду. Затем порылся в седельной сумке и вытащил бритву. Тщательно вымылся, побрился и надел чистую рубашку. Если за ним приедет ленсман, он будет прилично выглядеть.

Было уже четыре часа дня. Раньше, чем через три-четыре часа они не вернутся.

Выйдя на крыльцо, он вдруг заметил, что держит в руке бритву.

На улице было пасмурно, но тепло, почти как летом. Он почувствовал сильную усталость, да и не удивительно — ночью спал мало, почти ничего не ел целый день. Не мешало бы что-нибудь отыскать в кухне поесть, но от одной мысли о еде его мутило.

Усталость это или что-то другое? У него было такое чувство, будто тело его парит в воздухе и ноги не касаются земли.

Теперь уж ему путь в Телемарк заказан.

Эта мысль и раньше приходила Ховарду в голову. И всегда вызывала странное чувство. Будто бы он сидел в горнице у огня, потрескивали смолистые лучины, вокруг было приятно, уютно и надежно, но вдруг кто-то убрал стену — и он очутился один-одинешенек лицом к лицу с ночным мраком.

Не часто приходила ему в голову эта мысль. А если и приходила, то не так отчетливо, как сейчас. Когда он был занят делом, когда работа спорилась — лучше ли, хуже ли, — душа ликовала и все его радовало, как погожий летний день. Но бывали и другие дни, и он не понимал, откуда они являлись. Тогда ему казалось, будто через открытую стену тянет холодом, а душа наполнялась мраком.

И сейчас мысль эта пронизала его острее, чем когда-либо.

На туне, неподалеку от хлева, был большой бугор, с которого открывался вид на озеро. На верхушке бугра росла высокая старая береза. Говорили, что это древний могильный курган, под ним погребен какой-то корабль.