— Да? — удивилась Мари. — Мне показалось, я слышала голос Антона. Но до твоего приезда. Может, он увидел тебя на дороге и сбежал?

— Ты слышала о чем они говорили?

— Не все, но слышала, как спорили. Кто-то из них сказал: «Нет, это уж слишком!» — или что-то эдакое.

— Кажется, я представляю, как все было, — сказал Ховард. — Мартин вошел в конюшню. Буланый стоял в крайнем стойле, слева от двери. Чтобы ударить его ножом, Мартину надо было перейти на левую сторону, так, чтоб Буланый оказался между ним и дверью. Видно, Мартин был не в себе, если не сообразил, как это опасно. Когда Буланый разворотил перегородку, Мартин попытался выбежать, но не успел, и Буланый ударил его. Тут как раз я въехал во двор, услышал удар и грохот — это лошадь отбросила Мартина к стене.

— Я слыхала то же самое, — подтвердила Мари.

— Буланый раздавил ему грудную клетку. Он еще был в сознании, когда я вошел в конюшню. Посмотрел на меня, а говорить уж не мог. Изо рта хлынула кровь, и он умер, так ничего и не сказав. Да, худшей смерти не придумаешь. Он не мог дышать и захлебнулся кровью. Если б я только мог понять…

— Я ждала, что что-нибудь случится, — сказала Мари, — но мне и в голову не приходило такое, хотя… Вот если бы Керстаффер был дома и в полном здравии, то я бы подумала, что без него тут не обошлось. Но ведь у него плечо в лубке, да и лежит он далеко отсюда. За много миль. И, поговаривают, совсем плох.

Она задумалась и, тщательно подбирая слова, сказала:

— Кое-чего ты, Ховард, конечно, не знаешь. Этот Мартин, он два года хозяйничал здесь и все время заглядывался на Рённев. Бог знает, о чем уж он мечтал — может быть, и о хозяйке, и о хуторе. Он, верно, и тогда уже был не в своем уме, иначе бы понял, что он не муж для Рённев. А тут явился ты, взял и хутор и хозяйку, а он снова в хусманах. Видно, этого он перенести не смог. Я примечала, что он ходит сам не свой. Но чтоб он до такого дошел, ни в жисть бы не поверила. Резать живую лошадь… Буланый-то жив?

Ховард объяснил, что промыл раны теплой водой. Кровь почти остановилась.

— Свари-ка кашицу из подорожника и приложи. Хорошо помогает, если только нож не отравлен. Подорожник через день жар снимет и все пройдет.

— Ну, а другие хусманы? Они-то не хуже меня слышали, что произошло в конюшне. И все-таки… — Он присел у Мари в закутке и задумался. — Этого я никак не возьму в толк. И еще: как они согласились, чтобы Мартин зарезал лошадь, которая сроду ему ничего худого не сделала. Буланый всегда такой ласковый, сама знаешь.

— Это и я уразуметь не могу, — ответила Мари. — Да ведь они и сами об этом спорили. Похоже, кто-то из них считал, что это уж чересчур. Этот бедняга Тьёстьёль так и сказал.

Взгляд, который она бросила на Ховарда, говорил красноречивее всяких слов: ты неверно повел себя со своими хусманами.

Да, видно, так оно и есть. Только он не понимал, в чем его ошибка.

— Я сроду не желал им зла, — сказал он. — Правда, им казалось, будто я заставляю их слишком много работать. Я их не заставлял. Просто я сам работаю быстрее, чем они привыкли. И еще одно. Мы с Юном весной были в горах на пастбище…

И Ховард рассказал ей, как он тогда говорил Юну: если правильно вести хозяйство, то хусманы смогут удвоить свое жалование.

— Я-то думал — когда-нибудь через несколько лет! — продолжал он. — Да и знал, что о таких вещах надо советоваться и с другими хозяевами, иначе, не ровен час, обложат они меня и выгонят из селения, как зверя из берлоги. Мне бы держать язык за зубами до поры до времени. А мы с Юном пропустили стаканчик-другой, и так слово за слово… Все вышло по-дурацки. Юн передал наш разговор Амюнну, тот сказал другим, ну, те и решили, будто я хитрю, бросаю приманку, чтоб заставить их работать больше.

— Хусман не привык к благодеяниям, ты ведь знаешь, — сказала Мари, глядя на него старыми умными глазами. Улыбнувшись, она спросила: — Ты что же, и в самом деле собираешься прибавить хусманам плату?

— Собирался. Собирался при первой же возможности. Но после того, что случилось…

Мари поглядела на него с нежностью, как мать на младенца.

— Ховард, а ведь ты даже глупее, чем я думала! — сказала она.

Улыбнувшись она снова посмотрела куда-то вдаль.

— Теперь мне кое-что стало ясно, хотя и не все. Ты здесь чужак, сразу же пришел к власти и почету, этим кое-что объясняется…

— А еще я убил Мартина и до смерти напугал Эдварта, когда они забили мои канавы! — сказал Ховард. — Ты, конечно, слышала об этом.

— Да, кое-что прояснилось. И все-таки…

Она опять улыбнулась. И вдруг сказала:

— Я сейчас вспомнила, что ответил Мартин, когда Тьёстьёль сказал, что это уж чересчур. «За это полагается только штраф, а Керстаффер пообещал заплатить». Значит, не обошлось-таки без Керстаффера. Наверное, они договорились еще тогда… Ты знаешь, что на картофельном поле с Керстаффером был Мартин?

Ховард это предполагал, но был не уверен.

Мари кивнула.

— Керстаффер их натравливает, а ведь он хуже всех хозяев в селении обращается с хусманами! Сам знаешь, хусман глуп.

Говорить с Мари было пока больше не о чем. Ховард вышел во двор, прошелся по конюшне, поговорил с лошадьми, заглянул в свинарник, отправился на кухню, подогрел воду, нарвал и очистил подорожник, заварил кашицу, вернулся в конюшню и смазал Буланому раны. Над затылком и горлом Мартина, где запеклась свернувшаяся кровь, начали роиться мухи.

Вдруг он вспомнил и удивился, как он мог про это забыть именно сейчас. И отправился взглянуть на картофельное поле.

Здесь все осталось по-прежнему.

Ховард заглянул на пустую кухню.

Время тянулось медленно. Хусманы доберутся до ленсмана часа через четыре. Потом они будут объясняться, и еще четыре часа уйдет на обратный путь. Едва ли они вернутся до ужина.

Он не знал, чем заняться.

Двор погрузился в тишину, будто вымер.

Ховард присел на крыльцо и, должно быть, вздремнул, так как очнулся от звука шагов. Он открыл глаза и не сразу сообразил, чудится ему или это происходит наяву, потому что человек, который к нему приближался и которого он точно никогда не видел прежде, был похож на тролля или домового — впрочем, троллей и домовых он тоже никогда не видел. Это был мужчина в годах, небольшого роста, сморщенный, порядком облысевший, с маленькими красными глазками.

Вдруг Ховарда осенило: это же не кто иной, как Хёгне Лиэн. Конец света — Хёгне впервые за двадцать пять лет вышел из усадьбы.

Тут же он понял и другое, и это пронзило его как удар ножа: сейчас народ шастает по селению со двора во двор и судачит о случившемся, переворачивая все с ног на голову, и злорадствует или возмущается, или и то и другое разом…

Он поднялся и направился к пришедшему.

— Хёгне Лиэн, я не ошибся?

— Ты меня никогда не видел, — ответил Хёгне. — Но я прослышал, что нынче случилось, и решил заглянуть к тебе.

Он помолчал. Потом сказал скорее себе, чем Ховарду:

— Это селение всех ломает.

Снова помолчал и добавил:

— Или сам топчи, или тебя растопчут.

Еще помолчал и сказал:

— То, что случилось, идет от Керстаффера. Тебе понятно?

Ховард согласился с ним, но, если бы он только мог понять, каким боком замешан тут Керстаффер. Ведь он лежит больной, далеко отсюда…

Хёгне с уверенностью сказал:

— Этот Керстаффер — он все может. — Потом засмеялся тоненьким стариковским смехом: — А здорово ты его треснул тогда по плечу. — Вдруг вспомнил, оживился: — Лошадь-то жива?

Ховард думает, что все обойдется.

— У нее две здоровые ножевые раны, но…

— А хусманы пошли к ленсману?

— Да. Ничего не понимаю. Мартина забила лошадь. Грудную клетку ему продавила, тут ошибки быть не может.

Хёгне снова помолчал.

— Злость человеческая! — только и сказал он.

Больше ему и сказать было нечего. Ховард пригласил Хёгне зайти выпить — ничего другого он предложить ему не может, потому что сегодня в доме один. Нет, спасибо, Хёгне ничего и не хочет.