Из-за Ховарда мне никогда не было покоя. Вдруг бы мне однажды не повезло, конечно, не так крепко, как сейчас Ховарду, а, скажем, как в ту пору, когда я должен был отдать барону двести далеров? Я уверен, теперь такого со мной не случится, я стал умнее, но, что, если бы мне и в самом деле не повезло и если бы Ховард получил предложение в такой форме, что не смог бы и отказаться? Об этом я думал почти каждый день и был очень, очень осторожен. Но теперь Ховард вышел из игры, и мы, Нурбю, в безопасности.

Пол с восхищением смотрел на отца.

— Ты мудрый человек, отец, — сказал он.

Пол отправился спать, а Ханс Нурбю все еще сидел за столом.

— Я мудрее, чем ты думаешь, — ухмылялся он. — Но тебе, пожалуй, еще рано об этом рассказывать, не дорос пока, не выдержишь.

Те, кто считал Ховарда невиновным, а таких было немало, в основном женщины, полагали, что, по-видимому, это Керстаффер нанял Антона следить за всем происходящим в Ульстаде, сообщать ленсману и в случае надобности предстать перед судом в качестве свидетеля.

Теперь не узнаешь, что сделал Керстаффер. Антону, вероятно, и перепало от него сколько-нибудь далеров. Ничего невозможного в этом нет. Сам Антон, торгуясь с Хансом о цене, утверждал, что взял с Керстаффера десять далеров. Он и от Нурбю получил десять далеров по частям. Но их он должен был отработать.

Умный человек не станет прибегать к лжи — это может дорого обойтись, но, когда ложь начинает появляться сама по себе, он ведь может помочь — подуть на угли и зажечь пару лучинок… Сплетни о Ховарде и Кьерсти возникли как бы сами собой, никто не знал, кто их пустил. Но как только они начали расползаться, надо сказать, Антон недурно помог. И прекрасно, что он сам всему верит.

Ни один лжец не может сравниться с тем, кто верит, будто он говорит правду. И никакая правда не может помериться с ложью, в которую многие охотно верят.

Благодарение господу, сестра Антона померла в прошлом году. Он жил один в своем грязном доме, и очень кстати, что тропка из Нурбю в лес шла как раз мимо него. Ни одна душа не знала, что Нурбю иногда захаживал к Антону.

А что Антон нес большую часть того, что подсмотрел, к Нурбю, а не к Керстафферу, об этом и подавно никто не знал.

Когда он рассказывал о том, что Ховард и Кьерсти обнимались на кухне, Ханс спросил:

— А потом?

— Потом каждый пошел к себе.

— Ты уверен? Ты уверен, что они не вместе пошли в комнату к Ховарду?

— Ну раз ты так говоришь, то я и правда не уверен.

— Я? Я ничего не говорю, не я же там стоял. Но, говоришь, ты не уверен?

— Нет, точно не уверен, но…

— Ладно, хватит об этом.

После нескольких бесед Антон уже был уверен. Более того — непоколебимо уверен.

Им, правда, не повезло с этой комнатой. Уж слишком порядочная эта Гуру, а потом еще появился уездный врач. Но какое-то сомнение осталось. А Ханс — он ведь был ни при чем. Так по крайней мере все думали. Даже у Антона подозрений не возникало…

Да и обошлось это Хансу недорого. Далер сейчас, далер потом. Ханс прекрасно знал, что, если он заплатит больше, Антон примется врать, не зная меры, и все кончится тем, что никто не поверит ни одному его слову. Его надо держать в узде и направлять куда следует…

Труднее было устроить дело с Аннерсом Флатебю. Но когда баба, пекущая хлеб всей округе — сплетница каких мало, — пришла в Нурбю, собираясь оттуда к Флатебю, то все получилось почти само собой.

Просто повезло.

Посидел, поболтал со старой сплетницей о том, о сем. Жаль, мол, что между Нурбю и Флатебю пробежала черная кошка. Ховард, к сожалению, плохим мне был советчиком…

Никто, кроме Аннерса, этому не поверил. Но сошло.

Надо иметь терпение. Рано или поздно выход найдется.

Он ждал долгих десять лет.

В тот ноябрьский вечер, когда он сидел в Ульстаде и пересчитывал серебро и деньги, и потом, лунной ночью возвращаясь домой, он думал: «Завтра грянет гром. Завтра придет ленсман и заберет Ховарда».

Но с тех пор прошло еще много недель. Сначала судья, фогт и амтман посылали друг другу бумаги. Возможно, им пришлось и в Кристианию съездить, чтобы быть уверенными, что никто из них не понесет ответственности.

Но в конце концов сплетни Антона все решили…

Чудной, впрочем, этот Антон. Иногда кажется, словно он и вправду верит, что он карающий меч правосудия, как говорится в проповедях. А иногда Хансу Нурбю приходила в голову мысль, что Антон, должно быть, совсем рехнулся, он влюбился в Рённев и надеялся спать с ней.

Но даже Антон, пожалуй, не мог быть так глуп.

Отрубить человеку голову — это уж чересчур. Ханс Нурбю и не собирался глядеть на это. В этот день он отправится в город.

«По мне так можно было обойтись и пожизненным заключением, — думал он. — Ведь я человек не злой».

Позже никто точно не мог сказать, как все началось или кто это начал. Поговаривали, что, должно быть, эта Андреа Нурбю воспользовалась отъездом мужа с сыном в столицу. Но, конечно, все началось гораздо раньше. Некоторые считали, что все пошло от Марен Теппен, ночной сиделки, которая намекнула на это за чашкой кофе ночью, у постели больной Гуру Стрём, лежавшей при смерти. Однако сама Марен была ни при чем, ее звали, но она отказалась. Другие думали, что, должно быть, заварила кашу Берта, жена Флатебю: ее так распирала ненависть, что она стала терять рассудок. Ведь у ее-то мужа дела пошли совсем худо. Поговаривали, будто их навещал ленсман и грозил принудительным аукционом. Словом, откуда это пошло и чья лучина оказалась в стоге сена первой — никто не знал. Одно было очевидно: все началось сразу после того, как утвердили смертный приговор Ховарду. Приговор был утвержден 16 августа. Через три дня все было кончено, так что на сей раз эти бабы зря времени на болтовню не теряли…

Удивительно, как переменчиво людское мнение.

Большинство женщин в деревушке и далеко за ее пределами остались очень довольны первым приговором, который суд, как выразился судья, вынес для устрашения других, приговорив Ховарда к смерти за убийство Рённев. Это был неплохой урок для тех мужчин, которые всякое болтали по пьянке, а на трезвую голову средь бела дня небось просто скрывали свои темные мыслишки. Бедные женщины, те, которые уже в годах, должны бы постоянно дрожать за свою жизнь, если бы не закон, который раз-другой наказывал так, чтоб остальным неповадно было. И если такой чужак — хотя Рённев и сама была в общем-то пришлой и тоже не без грешков, если хотя бы половина того, что говорили о ней и заводчике, правда. Все ведь знают, что заводчик не раз навещал ее, когда Ховарда не было дома. Нетрудно догадаться для чего. Все знали, что для заводчика не было ничего святого, хоть он человек женатый и все прочее…

Высокомерие до добра не доводит, это лучше всего доказал сам Ховард. Он явился в селение бог весть откуда и женился на одном из лучших хозяйств, но, видите ли, и оно ему не хорошо, нужно его улучшить, все переделать, даже окно в хлеву. Берта-скотница, как ее зовут с тех пор по сей день, хоть она давно уже хусманская жена и долгие годы портит жизнь своему мужу, так та до смешного доходила: бегала кругом и всем рассказывала про окно в хлеву, а ведь это дело десятилетней давности… Но, как было сказано, высокомерие до добра не доводит. Ему, видите ли, казалось, что он на голову выше других. А скоро, глядишь, станет на голову ниже, вот тогда и посмотрим…

Такие и подобные разговоры велись, они то и дело повторялись, повторялись на протяжении недель после первого приговора, стоило собраться вместе двум-трем бабам.

Но тут же раздавались и другие голоса.

А что же с этой девчонкой Кьерсти? Оправдать-то оправдали, да ведь только из-за отсутствия доказательств. Она всегда невесть что о себе воображала, ее с однолетками никогда и не увидишь. Она, видите ли, слишком хороша для них, наследница Ульстада — хутора и леса…

И по мере того, как шло время и зима сменялась весной, а весна — летом, помаленьку наматывался клубок из того, что говорилось и о чем думалось.