— По-моему, тебе надо уехать от греха подальше, Ховард, — заговорил Ула горячо и настойчиво; он был напуган. — Если ты придешь в усадьбу пастора, я помогу тебе уехать, так, чтобы никто не знал куда.

— Не побегу я из-за сплетен! — вспылил Ховард. Потом уже спокойнее добавил: — А в общем, если все, что ты рассказываешь, правда, то и бежать-то поздно. Спасибо тебе, Ула, за добрые намерения.

Ула больше ничего не сказал. Он повернулся и пошел к дому кистера.

Ховард чувствовал, что его ноги словно приросли к земле.

Ула! Даже Ула думает, что он убил Рённев.

В Ульстаде его уже ждали обедать. Кьерсти видела их вдвоем на тропе и, как всякая женщина, полюбопытствовала, что надо было Уле.

Ничего особенного, ответил Ховард. Впрочем, он расскажет ей об этом попозже.

Но у него кусок застревал в горле.

Ховард собирался поговорить с Кьерсти только после ужина. Раньше надо подумать.

Но для этого ему нужен покой. Он не мог думать под взглядом испуганных глаз, которые не сводила с него Гуру. Ховард отправился в конюшню и побыл несколько часов с лошадьми.

Как тихо в конюшне, как покойно. Звук хрустящего на лошадиных зубах сена и легкий стук, когда лошадь переступает с ноги на ногу, делают тишину еще более ощутимой.

Лошади его не обманут и не предадут. Они не то, что люди.

Он потихоньку приходил в себя и снова мог сосредоточиться. Но не видел выхода. Если бы хоть дело было летом…

Возможно, Кьерсти он и сумеет помочь. Если люди начисто не спятили, то…

После ужина Ховард увидел, что Гуру собирается остаться с ними на кухне. Он подошел и шепнул ей:

— Гуру, мне надо потолковать с Кьерсти. Я попробую отправить ее отсюда. Не стоит ей оставаться здесь, среди всех этих сплетен.

— О, если б тебе удалось, Ховард!

Слезы навернулись ей на глаза. Она быстро поднялась к себе. Кьерсти и Ховард остались одни.

Они сидели и молчали. Ховард долго не решался начать.

— Кьерсти, ты знаешь, в селении всякое болтают, — начал он.

— Да, знаю.

Кьерсти отвела глаза в сторону.

— Это не обычные сплетни. Это кое-что похуже. Люди, — кто точно, не знаю, и это, пожалуй, хуже всего — хотят представить дело так, что Рённев будто бы умерла не своей смертью, будто бы мы убили ее… то есть, не мы, а я, — быстро поправился он.

Теперь Кьерсти посмотрела на него.

— Я кое о чем догадывалась, — сказала она. — Люди стали так странно себя вести…

— Те, кто желает мне добра, а таких здесь немного, боятся подойти и рассказать все, что они слышали. Но мне думается, болтают, что между мною и тобой что-то есть и потому-то Рённев так переменилась. И это вроде бы послужило причиной, что мы… что я убрал ее с дороги.

Кьерсти снова вскинула на него взгляд.

— Ховард, но ты же говоришь, что не трогал ее, что она ударилась спиной об укосину, упала и стукнулась головой о плиту…

— Я это говорю, и это правда. Но для людей это недостаточно низко. Им надо что-нибудь похуже. И они выдумывают небылицы про тебя и про меня…

Кьерсти помолчала.

— Что между мною и тобой было… они думают, что…

— Да. И будь это правдой, нас бы осудили и наказали. Сурово наказали, я думаю. Это называется кровосмешением.

Кьерсти снова помолчала, а потом сказала:

— Кровосмешение? Я знаю, что это такое. Когда очень близкие родственники спят вместе. Но мы же не родственники, Ховард?

— По закону — родственники, Кьерсти!

— Тогда это дурацкий закон! Я никакая не родня Рённев. И тебе тоже. Я и отцом-то тебя никогда не называла. Даже Рённев махнула на это рукой. Да ты никогда и не был мне отцом. Ты — Ховард и только Ховард. Ты ведь заметил это?

Ховард невольно улыбнулся.

— Заметил. — Он снова посерьезнел. — Но ты называла Рённев матерью?

— Да, потому что она заставляла меня. А про себя я говорила «Рённев». А когда стала старше, а она ко мне стала придираться, я про себя говорила «проклятая Рённев!».

Наступила тишина. Ховард подумал, что от честности Кьерсти ей же вред.

Вдруг Кьерсти сказала:

— Ховард, почему мы не можем уехать отсюда вместе? Далеко-далеко. — И добавила с искренностью ребенка: — Этот дурацкий закон не будет действовать в другой стране!

— Нет, Кьерсти, боюсь, что и там законы те же.

Кьерсти снова помолчала.

— Но если мы уедем туда, где нас никто не знает, по-моему, от этого никому вреда не будет.

У Ховарда мелькнула мысль, что Кьерсти и сама не понимает, что говорит.

— Боюсь, что нет такого места, где бы нас не нашли, — возразил он, — если захотят найти. — И перевел разговор на другое.

— Пока нам придется довольствоваться тем, что ты отсюда уедешь, — сказал он. — То, что мы живем в одном доме, — главный повод для сплетен. Я по крайней мере на это надеюсь. Поэтому я собираюсь завтра поехать к заводчику и спросить, не наймут ли они тебя временно к себе на работу. Кухаркой или горничной. Я уверен, ты бы многому там научилась. И люди бы меньше болтали. Но, если ты не хочешь, я, конечно, не поеду.

Он встал. Разговор и так, пожалуй, чересчур затянулся. Кьерсти тоже встала.

— Быть так далеко от тебя, Ховард…

— Я буду приезжать.

— А сколько я там проживу?

— Не знаю, может быть, год.

И тогда она произнесла слова, которые что-то ему напоминали…

— Год, так долго… Не знаю, смогу ли я так долго…

Она посмотрела на него удивительным, ничего не скрывающим взглядом, который пронизал его насквозь. И он понял: хоть она и до конца искренна, она уже далеко не ребенок.

— Ховард, — сказала она тихо, тяжело дыша, — Ховард, ты любишь меня?

— Да, ты же знаешь, — ответил он уклончиво и не глядя на нее.

— Ты отлично понимаешь, что я имею в виду. Ты любишь меня?

— Да, Кьерсти, конечно, люблю.

— О!

Он почувствовал, как ее руки обхватили его шею, и она прильнула к нему всем телом, словно желала слиться с ним воедино.

— Тогда все это сущие пустяки. Если ты хочешь, я пробуду на заводе хоть три года!

Он подумал: «Это уже опасно!» — и осторожно высвободился из ее объятий.

Она промолчала, когда он отстранился, и только смотрела на него сияющими глазами, не чуя под собой ног от радости.

Он ощутил слабость в коленях и попытался обратить все в шутку.

— Гуру лежит и дожидается, когда лестница заскрипит, — напомнил он. — Завтра до моего отъезда мы обо всем поговорим подробнее.

От последних слов она будто очнулась.

— Хорошо, — сказала она. — Я пойду. Спокойной ночи, Ховард.

Он направился в конюшню. Мирные лошади так успокаивали.

На другой день Ховард поехал на Завод. Зимнее солнце светило, но не грело, было холодно, и он бросил в сани медвежью шкуру. Тогда он еще не знал, что пользуется ею в последний раз.

Тропа была наезженной, и он взял Буланого — конь застоялся в конюшне и с удовольствием разомнется.

Ховард думал о том, что этот путь он проделывал много раз, во все времена года и в любую погоду. Сегодня день был прекрасный, селение лежало все в белом, но ему казалось, что более мрачным путем ему никогда не приходилось ехать.

Остается только бежать из селения — ничего другого не придумаешь. Бежать из-за сплетен!

Ему бы и в голову не пришла такая мысль, знай он, с кем надо сразиться. Но как раз этого-то он и не знал.

На дворе Завода сгрудилось много саней. Значит, у заводчика гости. Но Ховард здесь свой человек. Его провели прямо в конторский флигель, куда немного погодя пришел заводчик.

Годы и сытая жизнь оставили на нем свои следы. Он растолстел, светлые волосы все больше отступали, открывая и без того высокий лоб. Под глазами набрякли мешки, на лице появилась краснота, щеки округлились.

После того как они поздравили друг друга с рождеством и с Новым годом, Ховард, не мешкая, приступил к делу, понимая, что у заводчика сегодня времени в обрез.

— Я приехал просить тебя оказать мне кое-какие услуги, — сказал он.