Первый день тянулся очень медленно — утреннее заседание, потом вечернее. Ховард знал все заранее, будто бы прошел через все это сотни раз. Но он ведь и в самом деле прошел через это сотни раз, во время допросов и когда оставался один в камере.

Суд начал с изложения сути дела. Рённев Ларсдаттер Ульстад умерла 30 сентября при подозрительных обстоятельствах и так далее. Все подозрения сходились на двух обвиняемых — Ховарде Ермюннсене и Кьерсти Ульсдаттер.

Относительно внешнего вида покойной Рённев показания как обвиняемых, так и сиделки Марен Теппен и Марты Свинген, обмывавшей труп, совпадали. У покойной Рённев был заметный синяк на пояснице от сильного удара — по показаниям Ховарда Ермюннсена, она поскользнулась на полу и со всего маху ударилась спиной о железную палку, на которую подвешивают котлы.

Кроме того, у покойной обнаружена рана на затылке — как объяснял обвиняемый Ховард Ермюннсен, от удара головой о каменный порожек.

Рана кровоточила, но не сильно. Свидетельские показания Марен Теппен и Марты Свинген подтверждают высказывания обвиняемых относительно самой раны. Как она возникла, суд установит позже.

Другие телесные повреждения на теле покойной не обнаружены.

Поскольку относительно внешнего вида трупа во всех без исключения высказываниях царило полное единодушие, суд считал излишним выкапывать его.

Затем допросили Ховарда и Кьерсти.

Ховард давал свои показания так, словно выучил их наизусть. Он рассказывал правду, но, разумеется, не всю. Он не упоминал, что Рённев замахнулась ножом и тем более не упоминал, что сам поднял топорище. Вместо этого он рассказал, что Рённев поскользнулась — пол был скользкий от пролитой из котла воды.

В остальном же он точно придерживался того, что произошло на самом деле.

Показания Кьерсти, которые Ховард слышал впервые, были совсем краткими: она пришла из коровника, где только что отелилась Дагрус. Ховард стругал топорище. Рённев, мать (быстро поправилась она), стояла у печки. Сама же Кьерсти отошла к скамейке и повернулась спиной, поэтому ничего не видела, пока не услышала крик. Это мать крикнула, падая, а когда Кьерсти обернулась, мать лежала на спине головой на каменном порожке, Ховард звал ее, но мать молчала.

— Ты зовешь Ховарда Ермюннсена отцом? — спросил судья.

— Нет. Мне было около двенадцати лет, когда он женился на матери, так что… И мне казалось, что Ховард — такое красивое имя.

Даже судья улыбнулся.

Показания Кьерсти могли быть и правдой, и ложью. По самим показаниям определить это было невозможно.

Ни обвинитель, ни судья не вдавались в подробности. Это только означало, что они припасли еще кое-что, иначе нечего было заводить дело.

В качестве свидетелей сначала вызвали крестьян из Нурбюгды, которых попросили поделиться впечатлениями о Ховарде. По мере того как они давали показания, Ховарду казалось, что все это он уже слышал. Именно таких показаний он ждал от них десять лет назад, на том несостоявшемся суде.

И все-таки Ховард удивлялся.

В тот раз он прожил в селении каких-то полгода, никто его толком не знал. Теперь он живет здесь уже десять лет, и они должны бы знать его. И не раз доказывали, что они его и вправду знают.

Многим из них он одалживал семена клевера, зерно для посевов и семенной картофель, он помог вывести новую, лучше прежней породу скота, хотя сохранить чистоту этой породы у большинства из них не хватило ума. Каждый крестьянин, дававший теперь показания, не раз приходил к нему и просил совета и наставлений и всегда получал их. Правда, не многим достало ума воспользоваться его добрыми советами…

Постепенно они перестали ходить к нему украдкой, как Никодим по ночам. Признали, что у Ховарда есть чему поучиться. И вот теперь один за другим стоят перед судом и холодно дают показания.

Они не отрицают — по крайней мере многие из них, — что Ховард хороший земледелец, но в остальном они не могут сказать, что его знают. Он ведь пришлый.

Многие произносили слово «пришлый» таким тоном, что оно означало: пришлый — от него всякой пакости можно ждать.

Были среди свидетелей и два исключения, но какое влияние они оказали на суд, трудно сказать.

Первый — Амюнн Муэн, большой, спокойный и уверенный в себе. Он заявил, что Ховард — человек старательный и добродушный. Чтоб он кого ударил, не говоря уже об убийстве, — это на него не похоже. Может быть, и найдется какой убийца в селении. Но только не Ховард.

Обвинитель спросил:

— Правда ли, что тебя самого несколько лет назад чуть не отдали под суд по подозрению в убийстве жены?

Амюнн выпрямился и какое-то время смотрел на обвинителя:

— Видно, и улик-то у тебя нет, если ты хватаешься за досужие сплетни не только про Ховарда, но и про свидетелей по делу! Выйдем-ка за угол, я тебе объясню, что думаю про таких, как ты.

Судья постучал молотком. Обвинитель залился краской.

— Далеко ли было до суда тогда, четырнадцать-пятнадцать лет назад, я не знаю, — продолжал Амюнн. — Сплетничали, это правда. Сплетни всегда в ходу в этом селении, тебе бы надо знать, здесь любого и каждого подозревают во всех смертных грехах. И то правда, что ко мне приходил ленсман. Но когда оказалось, что сплетник взял свои слова назад, дела никакого и не вышло. И я с удовольствием послушаю теперь, какую брехню ты намерен пустить в ход. Что же ты вынюхал про Ховарда?

Судья снова постучал молотком, и Амюнна выпроводили из зала.

Следующим свидетелем, который сам попросил, чтоб его вызвали, был Хёгне Лиэн.

По залу прошел шепоток, когда он, старый и сникший, занял свидетельское место. Мало кто знал о дружбе Хёгне и Ховарда, и люди подумали, что он впервые за сорок лет выбрался со своего хутора.

Он быстро выложил все, что было у него.

— Это дело рук Керстаффера Берга, — сказал он.

Больше ему и сказать нечего было, ко ему-то все ясно как божий день. Этот суд — один срам и горе, а всякий срам и горе на белом свете — дело рук Керстаффера Берга, так уж повелось издавна.

Но все присутствующие знали, что Керстаффер последние годы редко вставал с постели, он так и не пришел в себя с того вечера, как Ховард огрел его дубиной на картофельном поле, тому уж скоро десять лет. Ховард, конечно же, чересчур сильно ударил его тогда, и одному богу известно, что произошло в Ульстаде в конюшне, когда Мартина нашли мертвым, хотя в тот раз Ховард и ускользнул от суда.

Что уж там ни говорить про Керстаффера, Рённев он не убивал, потому как сам лежал тогда в постели…

Суд и присутствующие поняли — одновременно поняли, — что Хёгне больше нечего сказать, и тут случилось такое, что редко случается — суд и присутствующие разразились дружным смехом. Даже Керстаффер Берг смеялся. И пока громыхали раскаты смеха, Хёгне тихо исчез из зала суда. Словно растаял в воздухе и исчез для всех незаметно.

Второй раз в жизни все селение подняло на смех Хёгне Лиэна из-за Керстаффера Берга.

К концу первого дня суд допросил всю прислугу из Ульстада, кроме Гуру, которая появилась в доме после смерти Рённев. Всех спрашивали, не замечали ли они каких-нибудь перемен в Рённев в последнее время, и на это все отвечали утвердительно. Какие перемены? Как и следовало ожидать, они отвечали осторожно, но единодушно, что Рённев казалась беспокойной, что на нее совсем непохоже, и часто раздражалась.

Ховард и Кьерсти оставались такими, как раньше, во всяком случае, никто никаких перемен в них не замечал, разве что стали чуть молчаливее.

Ну, и еще все видели, что между Рённев и Кьерсти кошка пробежала.

Ховард не сразу понял, куда клонит обвинитель. Но одно несомненно — понемногу вырисовывалась картина, из которой явствовало, что в Ульстаде перед смертью Рённев не все обстояло благополучно.

На другой день стало ясно, куда клонит обвинение. Первой допросили Марен Теппен. После разговора с заводчиком Ховард был уже подготовлен к ее словам, но она оказалась опаснее, чем он предполагал. Не по отношению к Ховарду — он-то, дескать, переживал, мучился, почти все время сидел у постели. Рённев, когда пришла в себя перед смертью, последние слова обратила к Ховарду. Она произнесла только его имя, но так красиво это сказала…