С.-Петербург, 1916, 5 июня Оконце Я смотрю на волю снова Из оконца слюдяного. Непрозрачная среда, Все же небо сверху звездно, Светит ночью многогроздно, И Вечерняя Звезда Мне является богатой, Увеличенно косматой, Словно все кругом вода, Я, водою тесно сжатый, Вверх смотрю со дна пруда. Нет, конечно, я не рыба, Неуютно жить в пруду, Но, пока весь мир в бреду, Здесь я с грезой речь веду. Снег и лед. За глыбой глыба. От излома, от изгиба, В сердце ждущее мое Светом входит острие. Пляска ломких алых граней Держит мысль в цветном тумане. Греза – жизнь. Вступи в нее. Радость – быть в своих основах, Каплей в бешенстве зыбей. В далях дней доледниковых, Позабытых, вечно новых, Смену красок, все скорей, Видеть в зорях янтарей. В том свершающемся чуде, Где лишь после будут люди, Я смотрю на бег слонов Я любуюсь с мастодонтом Беспреградным горизонтом, В реве близких облаков. В довременной я Сибири, Где и ветер в белой шири У стает порой летать. Упадет и над беспутным, Взрывным, вспевным, поминутным, Чуть смущая тишь и гладь, Буря спит, ворчунья-мать. Ветер с ветром. Вон их стая, У червонного Алтая, Зацепились за скалу, И в пещерах тешат мглу, Снег растаял. Орхидеи Раскрывают емкость чаш, Воздух пьют. И мыслят змеи: – полночь наша. Полдень наш. Мамонт шествует мохнатый, Пышношерстный носорог. И громовые раскаты, На скрещеньи их дорог, В бубен бьют и трубят в рог. Месяц с солнцем заглянули В глубь разверстую горы. Камень к небу вспрянул в гуле. Час вулкана. Час игры. Час, что любят все миры. Золотая крепнет жила. Солнцезернь. Цветет. Пора. И луна посторожила, Чтоб содружно шла игра Бледных блесток серебра. Хоть травинки запредельной В глубь укрылась, в изумруд. И среди скалистых груд Огнецвет, как звон свирельный, Брызнул сказкой там и тут: Жуть измены влил в опалы, Тени всех минут – в агат, И поджег желанья алый Влил в рубин, вшепнул в гранат, В страсть вошел, нельзя назад. Кто полюбит, тот безбрежен, Он ведом лучом звезды, Хоть сидит он, тих и нежен, У оконца из слюды. Москва,
1917, 16 декабря Сорока У сороки странный фрак. Пусть бы черный. Это так. Но, чтоб фрак был черно-белый, И на бабе ошалелой, На нахальной и такой, Что, едва ты в лес ногой, Так стрекочет и хохочет, Точно черт ее щекочет. Ты из каторги бежишь, В глушь тайги, в лесную тишь. Ты бежал. Не тут-то было! Все кругом заголосило. В ликованьи ста сорок, Будешь пойман в быстрый срок. Бойся бабьего восстанья, Ведьм крылатых стрекотанья. Сэн-Брэвен-Сосны, Бретань, 1921, 10 августа Георгию Гребенщикову («Тебе, суровый сын Сибири…») Тебе, суровый сын Сибири, Что взором измерял тайгу, Привет в изгнанническом мире, На отдаленном берегу. Ты выпытал в крестьянской доле, Как творчески идет соха И как в страданье и неволе Тоска взметает взлет стиха. Ты видел, мысля и мечтая, Какого требует труда В горах червонного Алтая Золотоносная руда. Ты принял светы талисмана В пурге, прядущей долгий вой, В гортанном говоре шамана, В котором крик сторожевой. И, много раз в тоске немея, Душой богат, но долей сир, Ты восхитился ликом Змея, Который весь объемлет мир. Не тем, с кем говорила Ева, Кто яд из пропасти исторг, – Ему я не спою напева И ты не подаришь восторг. Мой Змей вздымает океаны, Он говорит через тайфун, Им уготованные раны Я утоляю звоном струн. Его могучие извивы В сибирских видел я лесах, Где изумрудные заливы Лелеют творческий размах. Где ствол раскидистого кедра Как довременный исполин, И, затаясь в земные недра, С алмазом говорит рубин. Да будет завтра день твой новый – Как матери родимой зов Туда, где реки бирюзовы, Где много милых голосов. А ныне, с возгласом приветным, Ты, разглядевший тайный лик, Прими в Провансе многоцветном Бретонской чайки взлетный крик. |
