Стена Стена ветвей, зеленая стена, Для грезы изумрудами светила, Шуршанием, как дремлющая сила, Гуденьем пчел, как пышная весна, – Изваянной волной, как тишина, – Но, спевши сон зеленый, изменила, И быстро цвет иной в себя вронила, Вон, Осень там у желтого окна. Оконце круглым светится топазом. И будет возрастать оно теперь. Расширит круг. В листве проломит дверь. За каждым утром, с каждым новым разом, Как встанет Солнце, будет день потерь. И глянет все совиным желтым глазом. Марс
От полюса до полюса – пустыня. Песчаник красный. Мергель желтоцвет. И синий аспид. Зори прошлых лет. Зеленых царств отцветшая святыня. Где жизнь была, там греза смерти ныне. Горенье охры. Между всех планет Тот красочный особо виден бред. Опал. Огонь в опаловой твердыне. Лишь полюсы еще способны петь Песнь бытия нетленными снегами. Весной истаивая, родниками На красную они ложатся медь. И говорят через пространства с нами Невнятное, играя письменами. Кровь В растении смарагдовая кровь, Особенным послушная законам. Зеленый лес шумит по горным склонам Зеленая встает на поле новь. Но, если час пришел, не прекословь, И жги рубин за празднеством зеленым. Сквозя, мелькнуло золото по кленам, И алый луч затеплила любовь. Гранатом стал смарагд, перегорая. В лесу костер цветов и черт излом. Ковер огней от края и до края. Не древо ль стало вещим нам узлом? Любя, наш дух в чертог верховной славы Вступает, надевая плащ кровавый. Знакомый шум Знакомый слуху шорох… Пушкин Знакомый шум зардевшихся вершин Смешалея с привходящим, незнакомым, Отдельным звуком, – словно водоемом Промчался ветр, неся зачатье льдин. Враждебный слуху шорох. Знак один, Что новое пришло. Конец истомам, Что замыкались молнией и громом. От серых облак пал налет седин. Тот малый звук, разлуку сердцу спевший, Не человечий, нет, не птичий свист, В шуршаньи ускользающ и сквозист. Прощальный шорох, первый пожелтевший, Дожегший жизнь и павший наземь лист, В паденьи поцелуем всех задевший. Безвременье Дождливым летом не было зарниц, Ни гроз веселых, зноев настоящих. Июль еще не умер, а уж в чащах Мерцают пятна, ржавость огневиц. Не тех верховных, не перунных птиц, Румянец исхудалых и болящих, Предельностью поспешною горящих, Приявших в сердце зарево границ. И только что заплакал об июле Росистый август средь пустых полей, Как ласточки до срока упорхнули. Зайду ли в рощу, в сад свой загляну ли, Под острый свист синиц и грусть острей. Ткань желтая прядется в долгом гуле. По зову ворона Уж ворон каркал трижды там на крыше, Глухой, густой, тысячелетний зов. И дальний гул редеющих лесов С паденьем листьев звукоемно тише. В ветвях – часовни духов, ходы, ниши, Прорывы, грусть, блужданье голосов. А в доме громче тиканье часов, И по углам шуршат в обоях мыши. Стал мрачным деревенский старый дом. На всем печать ущерба и потери. Три месяца в нем не скрипели двери. Теперь скрипят. И окна под дождем Со всем живым тоскуют в равной мере, Как в темных норах зябнущие звери. Сентябрьские облака По облакам, уж разлученным с громом, На восемь лун, до будущей весны, Прошло отяжеленье белизны, Завладеванье всем, кругом, объемом. Нет места больше тучкам невесомым, Что, возникая, таяли как сны, Нет более мгновенной крутизны Внезапных туч с их огневым изломом. Где молнийный повторный поцелуй Преображал громаду тучевую В разъятый водоем журчащих струй. Бесцветный цвет на небе ткань немую Прядет, ведет. О, ветер! Расколдуй Ту крышку гроба! Я с землей тоскую! Излом Развил свои сверкающие звенья, Вне скудных чисел, красок, черт и снов. Румянец хмельный, пирное забвенье Излил в качанье вяжущих листков. Раздвинул меж притихших берегов Сапфира серебристое теченье. У сугубил свободу от оков, Просвет продвинув силой дуновенья. Медлительно распространяя даль, Подвигнул к лету черные дружины, Построил треугольник журавлиный, Запаутинил светлую печаль, – Вселенский, расточающий, изломный, Измен осенних дух многообъемный. |
