— Ныне, когда уже повеяло-подступило дыханье лет­них игр и сегодня, именно в этот самый день, начинают­ся летние игры, считаю необходимым напомнить об огромной заслуге, которая по стопам сопутствует им, летним играм, — вещал с пригорка Дуилио, такой, каким был. — Что другое, если не игры, доставляет мозгу все новые и новые жизненные силы?! Победит тот, кто целе­направленной тренировкой вдохнет жизнь в мышцы своих рук-ног... Сначала посостязайтесь в беге, мои ра­зумные, пробегите отсюда вон до того дерева, коснитесь рукой и, обежав, вернитесь назад, понятно? Вопросы есть?..

— Сеньор Дуилио, дерево справа обежать или слева?

— Все равно. Впрочем, нет, слева. Есть еще вопросы?

— Какой рукой коснуться дерева?

— Какой? Правой. Есть еще вопросы?

— Есть. Почему твой сын без конца в Камору тас­кается, если ты честный человек? — спросил Александро.

— При чем тут мой сын?! — завопил Дуилио. — Во-первых, у него друзья детства в Каморе, а это исключи­тельно благородное, святое чувство, чрезвычайно способ­ствующее облагораживанию отношений между людьми, что... Это первое. А во-вторых... это раз...

— Хватит, хватит, — оборвал его Александро. — Цыц!

Как любил ее Доменико... Уже издали готов был при­ласкать, погладить по волосам и дорогу перед ней очистить ладонями — у любви были длинные мягкие руки.

— Нет ли сестры... у тебя, Анна-Мария?

— Нет.

— И не было?

— Нет. Я одна.

— Да, верно, одна, — улыбался он. — Странно... где-то, когда-то...

— Что...

— Будто встречалась мне...

Улыбалась задумчиво. Возвышенная простота — выс­шая красота. Где-то видел ее...

Доменико присаживался к ней и скованными невыра­зимой любовью пальцами приглаживал ей волосы, по­правлял на виске волной наползавшую прядь, обнимал за плечи и целовал ее в щеку. Замирала, теряясь, Анна-Мария.

— Победил Джузеппе, — отметил Дуилио, подмигнув Винсенте. — Первый приз заслужил наш Джузеппино. Брависсимо, браво!.. И в прыжках в длину, как и в беге, он показал завидные результаты — ровно сорок девять вершков.

Но когда играла... Рано утром сквозь сон доносились до него звуки — речь властителя, и в полусне душа его полнилась счастьем, но по том пробуждался внезапно, охва­ченный ревносгыо, гневом, — кто же был, кто, наконец, этот настырный повелитель Анны-Марии, этот третий, незримый, более мужа любимый, более жизни же­ланный? Но когда он входил в ее заветную комнату, Ан­на-Мария, будто застигли врасплох, уличили, обрывала игру, опускала глаза виновато. И Доменико, огорченный, смущенный, откинув ей голову, пытался в глаза загля­нуть, но Анна-Мария отводила взгляд, и тогда Домени­ко обнимал ее крепко-крепко, прижимал к себе, целовал в глаза, к горлу подкатывал ком, сердце больно сжима­лось, он целовал ее в шею и чувствовал — отогревалась она душой, благодарная, ждущая; и, гордый, довольный собой, он жаждал увидеть на глазах ее слезы, заглядывал в них и... нет, все такой же чужою была, отдавшись другому... совсем другому!

Но печальны были звуки, настигавшие его на улице, звуки властителя, одержавшего верх.

— И в этом виде игр победил всеми признанный Джузеппе, слава ему! А ты почему не метал, Дино, что с тобой случилось?

— Желудок болит очень... сеньор Дуилио.

— Что болит? — навострил уши Джузеппе.

— Желудок.

— Давно?

— Так, месяца два.

— И не тренируешься?

— Какая тренировка, еле на ногах стою.

И тут Джузеппе, вспомнив, что Дино четырежды про­учил его, уточнил:

— Не врешь?

— Страшно болит, воду и то не могу пить. — Дино согнулся в три погибели, схватился руками за живот.

— Как ты посмел в тот день у Артуро, а!

— Ладно, Джузеппе, — жалобно сказал Дино. — Рас­квитались бы со мной, когда здоров был. Какая честь избить больного, это недостойно мужчины.

— Я превзошел всех в беге, прыжках, в поднятии тя­жестей, э-э... в метании. Превзошел?!

— Да, но...

— Кому нокаешь, сопляк!

И Джузеппе развернулся, размахнулся своей могучей десницей, но грохота не последовало. Он раздался тогда, когда Дино, ловко увернувшись, легонько взмахнул рукой.

— Попался! Поверил! Ни черта у меня не болит! — ве­село сказал Дино распластанному на земле Джузеппе.

Но его не слышали, суматошно восклицали:

— Скорее воды!.. Помогите ему, воды!..

Сначала побрызгали на него обычной водой, потом побежали в лавку за розовой водой, потом принесли красную, наконец — зеленую, в конце концов послали Ку­мео за желтой, но он выпил ее по дороге; пытались даже шипучим привести в чувство — все было тщетным, и Ар­туро убежденно сказал свое: «Я знаю, что ему поможет, пропустите» — и потрепал Джузеппе по щеке; тот не мешкая влепил ему затрещину, и пока приводили в чув­ство Артуро и успокаивали юного Джанджакомо, прибе­жавшего с криком: «Папуля, кормилец!», Дино стал над голиафом, нелепо присевшим на земле, и спросил:

— Кто победил в беге?

— Я, сеньор, — пристыженно ответил Джузеппе.

— В поднятии тяжести?

— Я, сеньор Дино.

— А в прыжках и в метании?

— Я.

— Так вот, заруби на носу: бег, прыжки, метание — не драка, и, представь себе, даже кулачный бой и борь­ба — не драка, — сказал Дино и хитро улыбнулся. — Дра­ка — со-овсем другая штука, пташка.

— Знаю.

— Еще бы не знать!

— Почему именно сейчас вздумалось вам ссориться, скандалить при чужестранцах, опозорили нас, стыд и по­зор вам!

— Какие иностранцы?

— Два путешественника, грузины.

— Откуда они?

— Есть такой народ... Жаль, языка их не знаю. Про­шу прощения, грузины, но... вам нравится наш город?

Первый грузин ничего не понял, передернул плечами, повернулся к другому:

— Mi sembro che i appartamenti[2].

А второй грузин заключил:

— Vale a dire avevano i grandi temperamenti[3].

— Кто они такие? — заинтересовался приведенный в чувство Артуро.

— Путешественники, что-то зарисовывают на улице.

— А внешне похожи на нас.

— Все мы дети Адама.

— Интересно, у них такой же богатый язык, как и у нас... — сказал Александро. — Вот у нас, возьмите, к примеру, слово «целовать» — сколько еще других слов по-разному обозначают то же самое? — и обратился к путешественникам:

— Как сказать «целовать», а, грузин? — и сам поцело­вал воздух.

— Beh, che vogliano...— удивился первый грузин, — Mi chiamo Hainrich, mio amico — Dragomiro[4].

— Всего двумя словами, оказывается, — сделал вывод Александро. — А у нас, ха-а, вон сколько слов...

— Сколько все-таки?.. — спросил Дуилио.

— Сколько... Да не знаю, как только не говорят — це­ловать, лобзать, прикладываться, запечатлеть поцелуй, припасть к устам, чмокать, лизать...

— Обслюнявить, подсказал Кумео.

— Фу, и где у этой Кончетины глаза были, с та­ким... — поморщился Александро.

Доменико осторожно ходил на цыпочках по главной комнате неказистого кирпичного домика, по той са­мой — полной инструментов. Сколько было их там, столько разных... Анна-Мария ушла за покупками, ушла удрученная — покупать не умела, не могла торговаться, что просили, то и платила, только вот грошей не отлича­ла от драхмы... Не было Анны-Марии, и Доменико, поль­зуясь моментом, упрямо выискивал среди инструмен­тов примолкшую душу властителя звуков — неуловимого врага своего. Солнечным днем в затемненной ставнями комнате искал он ощупью, шарил рукою, но тщетно, од­нако чувствовал — музыка всюду была здесь, всюду ца­рил властитель, высокомерно молчащий, таинственно.. Коснулся рукой инструмента во мраке и замер в трево­ге : что-то кольнуло в самое сердце, показалось — услы­шал сокрытое, смутное... Осторожно достал из футляра незнакомый предмет — длинный, со струнами — и прило­жил к нему ухо: слышалось что-то, внятное избранным, ему ж — непонятное; поколебался и тронул несмело тон­кую струну... Она откликнулась слабеньким звоном. И этот звук, так неумело им извлеченный, был звуком властителя, но только прахом, всего лишь прахом у ног всесильного... А звуки, дарованные Анне-Марии, истор­гались из души его, таились в безбрежной душе властителя; Анна-Мария была избранницей, высоко вознесен­ной, и Доменико, муж ее, своей причастностью к ней подбодренный, на миг осчастливленный звуком нич­тожным, неумело, неловко трогал сокровища в главной комнате неказистого домика, в темной комнате...