Все было просто — жил-был на свете, а может, и нет, бравый, мишурный полковник Сезар.

Великий маршал, терзаясь подозрением, поглаживал свою баловницу, блаженно млевшую кошку Аруфу — за­паздывал что-то вестник победы...

До рассвета шла упорная, беспощадно жестокая охо­та мрачных, хмурых канудосцев на ошалелых каморцев. За деревья пытались укрыться солдаты, непривычные к тьме, но за каждым из них поджидал воплощением ро­ка — вакейро, стиснув зубы, угрюмо, с наготове. Нет, не уйти было от канудосцев — если не всем, то большинству: тихо крался каморец, таился, был уве­рен — спасется, и нежданно — острым ножом снизу в бок... забирался на дерево, думал, укрылся, а с верхнего сука вонзался в спину клинок, выкованный рукой Сено­био... припадал к стволу, а копье пригвождало к неспасшему дереву... другой, обезумев, бежал от жуткой участи собрата и, на миг обернувшись назад, получал в затылок удар ... в ужасе вырывался из леса и, застыв, окаменев на месте в тяжком предчувствии, угождал в петлю аркана, с жестким шуршанием волочился по земле за ле­тящим конем; кто-то дико ругался, вопил, прося помочь или убить, — о, как вопил! — уши зажал руками Домени­ко, сидевший рядом с Сантосом; ни за что не сошел бы сейчас на землю — не хватало ему мужества вакейро. В эту ночь ему всюду мерещилась кровь, кровью отда­вал и невыносимый запах, бивший в нос, душивший, а глухие удары все равно проникали в уши, и, даже за­жмурившись, он ясно видел, как перегибался Сантос, вы­брасывая вперед большой калабрийский кинжал и наса­живая на него бегущего каморца, а потом ударом ноги в грудь скидывал на землю, и, невольно проскулив: «Не надо... хватит...» — очень устыдился своих слов. Крепился Доменико, заставлял себя смотреть, как убивают, истребляют, — в конце концов, и он был немного канудосцем, ну хорошо — не мог убивать, не убивал, как все другие, каморцев, но не видеть, закрывать глаза — это было уж слишком; не игрушка он, не на полку поса­жен — на суку сидит рядом с Сантосом... На рассвете он вместе с другими прокрался к опушке и глазам не пове­рил, увидев сквозь деревья корпус: треть осталась от корпуса, но каморцы все равно стояли уверенно, с ружья­ми наперевес и, как казалось Доменико издали, щури­лись, целясь в лес; как ни много перебили ночью камор­цев, их все равно было в два раза больше. Но, несмотря на это, вскоре к ним подоспел на помощь корпус генерала-красавчика, а немного позже заявился генерал-добряк со своими карателями, одетыми в гражданскую форму; мало того, сам Мичинио пригнал разнузданную ораву жагунсо! Похолодел Доменико — вот, исполнил Мичи­нио угрозу: «Из-под земли достану, на дне морском най­ду», — и сковал необоримый слепой страх, ничего не ви­дел и не слышал Доменико, а когда каморцы вскинули ружья, машинально отступил вместе со всеми в глубину леса. Немного погодя потянуло неясным горьковатым запахом дыма, запах усилился, дым окутал деревья — лес горел... И канудосцы пустились в свой город, в Канудос, и засели с ружьями в домах, у окон, ожидая каморцев, а те подступали к Канудосу, методично окружали город испытанным манером; неумолимо приближались истре­бительные отряды — твердым, отработанным шагом, со­вершая ложные маневры, и остановились на расстоянии ружейного выстрела от города. Опустилась предсумереч­ная тишина. Канудосцы укрепились в своих белоглиняных домах, но в этот час полного затишья природы невольная печаль охватила каждого, — как бы там ни бы­ло, а жизнь есть жизнь, дорога она. В другое время, ве­роятно, не угнетало бы их сознание безысходности, но в предвечерний час полного покоя и беззвучия всего и вся люди незаметно предались горестным мыслям,— да, хорош этот бескрайний благословенный мир, прекра­сен, бесконечно многообразен, не надоест он и не примелькнется, но для них настал последний час... Не знали канудосцы, как развеять печаль, нагнетенную безмол­вием, и проклятые каморцы не нападали, не открывали стрельбы, но внезапно разнесся резкий, кромсающий ти­шину топот — по берегу их реки мчал коня Зе Морей­ра, и как поразительно — стоя! Пролетел меж домами, мимо восхищенных канудосцев, еще не сообразивших, откуда он взялся и куда скачет, устремился прямо к каморцам, пряча за спиной два скрещенных меча, — от вра­га скрывал, видно. Каморцы не стреляли в него, прини­мали, возможно, за парламентера, а может быть, за перебежчика, — кто бы подумал, что один человек взду­мает биться с целым войском, и Зе, налетев на врагов, взметнул мечи, сокрушительно, молниеносно опустил их на головы двух ближайших солдат и, раскинув чуть ноги, прыжком сел на коня, зажал его в коленях и завертел во все стороны, смерчем врезаясь в ряды каморцев, рубя и кромсая их сразу двумя мечами, не давая осознать, что произошло и как, а следившие за ним канудосцы разом поняли все: против воли спасенный от гибели, не желая жить дарованной жизнью, сам, по своей воле ушел из Канудоса, вроде бы спасаясь от неминуемой гибели, чтобы, вернувшись, самоотверженной, самозабвенной от­вагой свести на нет оба спасения — дважды дарованную жизнь, а кроме того, дать понять канудосцам, что вывез детей и женщин в безопасное место, а еще — в этот скорбно тяжкий час показал, как умирает истинный канудосец: на скаку, без удержу взмахивал мечами, и как до­стойно и гордо сидел на покорном коне, изумляя лов­костью, храбростью даже собратьев... Недаром вы были лучшим, первым вакейро в сертанах, затерянным в глу­ши безвестным героем, и очень простым назывались именем — Зе... Всегда молчаливый, отрешенный, всегда печальный от мысли, что не был свободным... И, всегда сдержанный, как бесстрашно, властно кричали сейчас на каморцев, как вольно, размашисто заносили и опускали мечи, потому что сейчас, перед смертью, — были свобод­ны, совершенно свободны, Зе!

Вера невидимой нитью соединяет людей — засевшие в своих домах канудосцы увидели, что и погибнуть мож­но гордо, красиво. Даже скиталец, напуганный появле­нием Мичинио, позабыв обо всем, не дыша смотрел, как бился Зе, великий воин, неукротимо яростный, неистово разящий, — изрешеченный пулями, умер в воздухе, слетая с коня, поразительно умер — улыбаясь, свободный! И Доменико, которого содрогало жестокое кровопроли­тие, теперь завороженно следил, как сражал врагов Зе, как он умер — потому что Зе Морейра, первый среди вакей­ро, был один из пяти избранных, ставший великим канудосцем.

Кто способен был сомкнуть глаза в эту последнюю ночь, но двое особенно не находили покоя — Масимо и Старый Сантос. Оба предчувствовали неотвратимую встречу, но если Сантос прекрасно знал, кого жаждет поймать, то Масимо, преступный, грешный, отягченный грехами, терзался необъяснимым страхом и содрогал­ся — будто острым лезвием царапали стекло... Однако проявлять страх в карательном отряде было нельзя — по­низили б в чине; а Масимо не рядовым каким-нибудь был — целых семнадцать человек пребывали под его на­чалом, и гордился им генерал-красавчик Рамос, своим статным, лощеным, холеным молодым командиром; бо­готворил себя Масимо, лелеял, заботился о своей внеш­ности всячески, его красивой головой занимался искус­нейший парикмахер, вызываемый на дом, тело нежил, холил — лосьонами, кремами, одеколоном, духами; ре­чист был, мог блеснуть и словами, и крепкими зубами, обнажая в улыбке, а в часы возвышенного отдыха умел получить истинное удовольствие, слушая учеников при­дворного тенора Эзекиэла Луна. Жестоким был — много грехов отягчало его чисто выбритый затылок. Ни в чем не знал отказа и не отказывал себе ни в каких утехах — был ближайшим дружком зятя старейшины труппы по­жилых... И вот беспокойно вертелся с боку на бок — тре­вожило что-то подспудно... А совсем недалеко, в хижине Сантоса, валялась колода, названная его именем — «Ма­симо», но в эту ночь не до колоды было Сантосу — жи­вого, настоящего Масимо должен был изловить, но где, как... Вы ведь тут еще, мой покорный, послушный вроде бы, мой недоверчивый, настырный, — давайте последим за обоими. О, разом встали Масимо и Сантос, — это рок, судьба их, так суждено им. Сантос сунул в карман клу­бок шерсти, опоясался веревкой, разулся и с коротким топором в руке, пригнувшись, подобравшись, бесшумно отправился на ночную охоту, безмолвной яростью бу­грились плечи его и спина... А там, на другой стороне, каратель стоял у костра, ежась от страха и света, не­приятно ощущая себя освещенным в полной темноте, — топор-то ему не мерещился, но так и видел дуло, наце­ленное прямо в глаз... Крался к огню Старый Сантос, весь в черном, даже седину прикрыл черным платком Мирцы. Красой и гордостью селения была Мирца, и все дивились, чем прельстил ее Сантос: был неказист, нере­чист, обворожить не умел, добра не имел, всегда в тени, даже нынешней силой не обладал тогда... Но Мирца от­носилась к тем, кто умеет предвидеть и загодя ценить, — возможно, именно за этот поступок, который совершит он этой ночью, и полюбила она Сантоса... Как улыбну­лась ему тогда, в первый раз...