— Добрая весть, великий маршал, пташка на хвосте принесла, — в приемную маршала влетел сияющий полковник Сезар. — При нем сообщить?

— Нет, убери его.

Разруганного, расхаянного генерала живо вынесли вон.

— Каатинга полегла, грандиссимохалле, свободен путь!

— Что?!

— Гонец прискакал.

— Прекрасно... Прекрасно, мой полковник! — возликовал маршал, лихорадочно потирая руки. — Как же это случилось?..

— С той стороны кто-то, какой-то там... закидал каатингу трупами наших дорогих незабвенных героев. Она объелась, отяжелела и полегла вся, ходи по ней сколько хочешь, проходи куда хочешь..

— А этого.... не схватили? Не догнали?

— Да он сам, грандиссимохалле, как полоумный бросился на нашу сторону, вопил, орал, и сначала подумав что он ради нас старался, что он нашей ориентации, а мерзавец налетел на первого же солдата и намертво впился в него зубами — так и не оторвали, как ни колотили прикладами.

— Убили?

— Да... Так точно!

Расстроился маршал Бетанкур, досадуя на себя, хотя редко бывал недоволен собой: «Как же я сам не додумался подбросить каатинге людей... Чего бы про­ще!»—и, боясь опять дать маху в спешке, заходил, обдумывая положение.

— Гонец не проболтался о новости — по пути или здесь?

— Нет, грандиссимохалле.

— Все равно немедленно заточить. В корпус передайте приказ: пока ни шагу дальше. Большой урон нанесли нам эти потаскуны, мой полковник, огромный, однако и из этого тарарама надо извлечь выгоду. Поэтому не мешкая, пока светло, перевезите генерала Хорхе домой, пронесите по улицам в открытых носилках, пусть весь город узнает о его ранении, люди решат, что дела наши плохи, и все недовольные поднимут голову, считая, что настал их час, повылезут из углов. Раскинешь по городу весь свой офицерский состав — пусть смотрят во все гла­за, слушают во все уши, представишь список недо­вольных мной. Сровняем с землей этот поганый горо­дишко и возьмемся за Камору — очистим от сомни­тельных элементов!

— Хвалить мне вас разве достоин я, великий мар­шал... — Полковничье сердце взволнованно подскакивало, и несуразная получилась фраза. — Но вы гений, и как же удержаться, как не высказать это, грандиссимо­халле...

— И Каэтано пусть возвестит иначе, чем обычно: «Такой-то час вечера и не так уж все гениально».

— А если не посмеет...

— На кой тогда у меня ты?

— Слушаюсь, обязательно прокричит, грандиссимо­халле.

— Сам ты принял какие-либо меры?

— Попробовал кое-что, — без особых результатов. — Полковник Сезар смутился.

— Что именно?.. Слушаю.

— Решил выявить недовольных — готовил вам при­ятный сюрприз, грандиссимохалле, но поскольку моих людей быстро распознают даже бородато-усато-парикастыми, я запустил в народ незнакомый ему кадр — на­рядил генерала-красавчика женщиной, соорудили ему бюст из шерсти, другие места округлять не пришлось, и отправил в ночное заведение... Но оплошал.

— Почему?

— Перестарался, чересчур соблазнительно нарядил, и походке обучил слишком вызывающей, и кожа у него очень нежная — розовая, грандиссимохалле... Перебор­щил, словом. Сами понимаете, с красивой бабой не о по­литике говорят.

— О чем же?!

— Исщипали всего.

Помрачнел великий маршал, но увлеченный расска­зом полковник не заметил этого, и еще больше насупил­ся Эдмондо Бетанкур, грубо спросил:

— Итак, ясно задание?

— Да, конечно, — оживленно, развязно ответил Се­зар.

— Что-то развеселился ты, мой Федерико, — маршал гневно сузил глаза. — От безделья бывает это, и, между прочим, в том, что полегла каатинга, никакой твоей за­слуги нет.

— Да... — потемнел развеселившийся полковник, опустил голову. — Вы правы. Так точно, разумеется. Правду соизволили заметить, гранд...

— Сам и поведешь корпус. Ступай.

Солнце еще светило, когда сволокли деревья к реке и связали плоты. Во множестве срубил их Сантос, и не стихал барабан Грегорио Пачеко, пока Сантос не утер и взмокший лоб. Доменико устало опустился на пень, в ушах все стучал топор и грохотал барабан, все тело ныло, но он был доволен, потянулся, хоть и через силу, и увидел возвращавшихся в Канудос вакейро. Опередив всех, Жоао Абадо спешил к конселейро, страшно возбу­жденный.

— Говорил же я, конселейро... —Он задыхался, глотал слова. — Говорил же, нечего принимать... потому как... прощелыга расфуфыренный... На кой он нам был...

— В чем он провинился? — тихо спросил конселейро, озирая вернувшихся — не было среди них дона Диего.

— А в том. Ненадежный он, думаю, и посадил его в засаду поближе к себе — следить за каатингой. Прошло время, обернулся вдруг, зашипел: «Тсс», — тише, дескать, взволнованный был, паршивец. Я подумал, может, ка­морца приметил, а он еще поманил меня... Подполз к не­му кое-как, тихо, чтоб не шуметь, а он: «Как дела, Жоао, как себя чувствуете?..» Шут гороховый... Никако­го каморца, понятно, не было... Злость меня взяла, кон­селейро, отошел я подальше, видеть его тошно было, а когда мы стали возвращаться, исчез он, сгинул! Измен­ник, продажная шкура, трус!.. На кой был нужен, консе­лейро, чужак, спесивец...

— Успокойся, Жоао, каждый сам знает, что ему делать.

И остальные вакейро подошли к присевшему под вы­соким деревом конселейро. Вскоре весь город был там. Зе по-прежнему стоял поодаль от других. Грегорио Па­чеко и Сенобио Льоса бережно помогли конселейро встать, обхватили руками за спину, подставили плечи. Мендес Масиэл собрался с силами и твердо заговорил ослабшим голосом, предзакатный был час, когда прити­хает все, примолкает, и каждое слово слышалось ясно:

— Братья, надо решить еще одно дело — двоим из вас придется вывезти женщин и детей.

Удивились канудосцы — что тут было решать!

— И остаться с ними навсегда.

И тут все отвернули лица, чтоб не встретиться взгля­дом с конселейро, один Доменико не уразумел сути, и конселейро пояснил:

— Понимаю, никто не решается оставить обреченный город, но сильная, твердая рука нужна направлять плот, женщинам не под силу, а кроме того — не вырастить на­ших детей без мужчин, кто обучит ездить верхом, охо­титься и всяким иным делам...

Никто не повернул головы, и Зе, почувствовав взгляд конселейро в затылок, резко обернулся. Как напряженно скрестились их взоры — конселейро и первого среди ва­кейро... Как разговаривали глазами! И Мендес Масиэл кивнул слегка — договорились они о чем-то, и Зе про­светлел на миг, расправил плечи, ясно знал теперь, что делать дальше, до конца своих дней. Обретал себя Зе, врожденная гордость была во всем облике, но внезапно понуро склонил голову, принял нарочито горестный вид.

— Бросать жребий нет времени, — сказал Мендес Ма­сиэл. — Плоты надо спустить нынче вечером, ночью или днем надо ждать каморцев. Кто отправится?..

— Я. Я вывезу их, конселейро.

Все головы повернулись к Зе — сам, по своей воле оставляет город! Кровь ударила Зе в лицо, но он упрямо продолжал:

— Два человека нужны, да?

— Да, два.

— Рохаса возьму с собой.

— Очень хорошо.

— Когда отправиться? — Прежний энергичный Зе был перед всеми. Он не обращал внимания на осуждающие взгляды.

— Как только стемнеет.

— Понимаю, конселейро. Сложное и почетное это де­ло, и лучше меня никто не вырастит мальчиков, так, конселейро ?

— Да.

— Именно поэтому я отправлюсь с ними.

Покоробило канудосцев от его слов, не понравилось решение Зе беззаботно оставить город перед неизбежным сражением... Даже Мариам растерялась.

— Я-то чем провинился перед вами, конселейро? — Голос Рохаса дрожал, и, волнуясь, он впервые произнес длинную фразу: — Чем я хуже других, по-вашему? Тру­диться не умею или с врагом биться? Раны у меня давно зажили, и, в отличие от кое-кого, ни жены у меня, ни де­тей, чтоб увязаться за ними.

— Ты отправишься со мной. — Зе побледнел, но отшу­тился: — Чем я хуже тебя? Тем, что ран не имел? И я мог их получить, и если отправлюсь с женщи­нами...