Отец перевел взгляд на работника.

— Как хочешь, Бибо.

Так и порешили.

— Чего-то не видать парня, Доменико нашего, — уже поздним вечером сказал отцу, осмелев, старший работ­ник. — Куда подевался? И чужака спрашивал — не видал, говорит...

— Ничего. — Отец отвернулся. — Найдется.

Сконфуженный Бибо тихо побрел к двери, робко взялся за ручку и так опасливо переступил порог, словно удав лежал перед ним.

Человек с набеленным лицом, пепельным сейчас во мраке, сгорбленно сидел на земле и, обвив руками ноги, уткнув подбородок в колени, не сводил с жен­щины глаз, а та, чуть откинувшись назад и расслабив одну ногу, стояла невыразимо гордо, подкидывая и ловя друг за другом пять горящих факелов. В темноте, в ночной черноте по странно озаренному телу полу­обнаженной женщины скользили тени, а свет прыгав­ших огней волнами накатывал на прикорнувшего ря­дом потешника. И Доменико, притаившийся рядом в канаве, тоже смотрел на женщину, на ее расслабленную ногу.

— Как ты красива, Анна! —говорил потешник, взи­равший на нее снизу. — Не устала?

Женщина улыбнулась едва приметно.

Вздернув подбородок, мужчина все смотрел на нее и, потеряв надежду на ответ, схватил свою флейту, приста­вил вкось к губам. С таинственно неведомыми звуками ночи сливался невесомо текущий, бесстрастно плывущий голос флейты... И сквозило в нем, тонком, прозрачном, что-то недоброе, холодно зловещее, а потом человек швырнул флейту на землю, вскинул кулаки и исступленно воскликнул:

— Не могу я больше!

Женщина один за другим поймала факелы, соединила их вместе и сердито молвила:

— Молчи, глупый, Бемпи услышит.

— Чихал я на твоего Бемпи. — Мужчина дважды стук­нул себя в грудь. — Не могу больше, слышишь, нет сил! Понимаешь ты, что значит — нет сил?!

— Сделаешь хоть шаг, опалю. — Женщина поднесла к его лицу пылавшие факелы. — Зачем тебе это, добиться ничего не добьешься, обожжешься зря, ну зачем тебе это...

Мужчина застыл на коленях, растерянный, обескура­женный, в глазах его взблескивали огоньки; он бессмыс­ленно пялился на факелы, жар расплавил белила, и когда они растеклись по лицу, он очнулся, яростно мотнул го­ловой, отчего на траве засветлели два белых пятнышка, и сказал:

— Тогда поговорим!

— Поговорим, Зузухбайа. — У женщины отлегло от сердца. — Говори сколько хочешь.

— Присядь...

Женщина грациозно опустилась на скрещенные ноги, и ее округло увеличенные колени приковали изумленный взгляд Доменико...

А мужчина откинул сжатые кулаки, опустил веки и, напряженно вытянув шею, так сказал, весь устремленный к ней:

— Нет больше сил, Анна! Знай, не могу я больше, всему есть предел, не могу, слышишь?

Как он говорил...

— День и ночь я с тобой, выступаем мы вместе, и пьем, и едим, постоянно мы рядом, и ночами я слы­шу — беззаботно сопишь за пологом, как спокойно ты спишь! От меня ж сон бежит, и лежу я вот так, — муж­чина припал щекой к земле, — то свернусь, то — под го­лову руки, устремлю в небо взгляд, то к ладони щекою прижмусь и лежу неподвижно, а уснуть все равно не мо­гу, распластаюсь ничком и в отчаянии ногтями скребу по земле, вот так, посмотри... А ты... ты, беспечно сопишь под навесом... посапываешь... Ладно — ночью, изведусь, истерзаюсь и засну наконец, но днем! — Он злобно трях­нул головой. — Но что делать с тобою мне днем, как не видеть тебя, не желать, когда вертишься рядом, такая... полуголая вечно... И рад бы забыть, не глядеть, но как!.. Каждый день ведь у всех на виду, на глазах незнакомых людей и безмозглого Бемпи с его барабаном я хватаю руками тебя и сажаю на плечи, поднимаюсь по лестнице вверх и спускаюсь, пока ты кидаешь и ловишь проворно дурацкие кольца, — поражаются этому люди, но если бы знали, ка-аа-ак я жажду тебя, как мне трудно сдержаться, если б знали они!.. Как боюсь — не прижаться б к бед­ру твоему, что белеет упруго возле самой щеки, потому и белила кладу на лицо, что боюсь прикоснуться, а если коснусь, о-о-о,— никто и ничто не удержит тогда, припа­ду и вопьюсь в твои губы, задушу до того, как слетим с высоты и убьемся. Если б знала ты, Анна, как я жажду тебя, как хочу и сейчас, если б только ты знала! — И скрючился, уткнулся лбом в колени, выдохнул про­тяжным злым шепотом: — Ха-а... ха! — И снова пронзил взглядом женщину.

Озаренная пламенем, с откинутой вбок головой, женщина сидела, легонько уперев палец в землю, и труд­но было определить, задумалась или прислушивалась к сверчку — простодушно упрямому разглашателю тайн ночи.

— Иногда кажется — никто за тобой не наблюдает, а я вдруг оглянусь, — и женщина чуть повела голо­вой, — и вижу, рядом Бемпи; потупленный, смущенный, теребит свою большую белую пуговицу. Ну, чего б ему смущаться — муж мне, а все равно стесняется и даже улыбается застенчиво... Как бы это сказать... Совсем другими глазами, по-иному смотрит на меня, а когда смеется, на щеках у него забавные, милые ямочки. Я люблю Бемпи, потому что он добрый, сильный и к то­му же муж мой, а тебя, Зузухбайа, тебя никогда не полю­блю, потому что ты какой-то... Как тебе объяснить?! Ты какой-то другой — столько времени вместе скитаемся, и не помню, чтобы ты улыбнулся, плакать и то не спосо­бен, от души засмеяться не можешь и вообще ничего не умеешь делать от души, ничего.

— Ничего, говоришь? — разозлился мужчина, и на лице его круто заходили желваки. — Хочешь, заскрежещу зубами?

— Зачем мне твой скрежет, — поразилась женщина. — Вот если бы смех или плач... Ты засмеяться по­пробуй...

Мужчина помедлил, потом как будто попытался, на­пряженно искривил лицо и воскликнул:

— Как мне смеяться, когда огнем охвачен!

— Вот видишь, смеяться и то не способен.

— Ты прекрасно знаешь, на что я способен, — два се­ления на руках прошел, все эти твои факелы разом под­брошу и подхвачу одной рукой, гвоздь зубами согну и при этом... — Он высокомерно вздернул голову и с до­стоинством закончил: — Играю на флейте, на самом изысканном инструменте.

— И Бемпи играет, — женщина отвела взгляд, — на барабане.

— Хе, — мужчина пренебрежительно махнул рукой, — на барабане! Громыхало!..

— Инструменты все равны, все, — женщина очертила факелами полукружье в воздухе, и тени вокруг, всполошенно метнувшись, вяло, нехотя зашевелились. — А чем плох барабан? Скажешь, плохо звучит?!

— Хе, — мужчина снова махнул рукой, — тоже мне — инструмент...

— Скверный ты человек, Зузухбайа,— в глазах жен­щины было омерзение, — даже того не понимаешь, что, с кем бы ни сравнивал себя, все равно будешь тем, кто есть, тем же самым останешься. Может, непонятно говорю?

— Нет, почему же... Не права ты, а непонятного ниче­го нет.

— Ничего, да?.. И вообще, если бы знал, как не нра­вятся мне твои глаза, леденящие, зеленовато-мышиные, и имя, имя у тебя какое, о-о, Зузухбайа...

Как они разговаривали...

— И имя у тебя какое, — повторила она, оцепенело уставясь во тьму. — Зузухбайа... Зузух-байа, будто змея скользнула в кусты.

— Что ты мелешь! — Мужчина негодующе зажал ей рот ладонью, но подавил вспышку и, перегнувшись к женщине, вкрадчиво шепнул: — Так не обвиться ли крепко змеей? Теплой змеей...

— Правда, такое имя... ты сам попробуй протяни ше­потом, вот так: Зу-зух... байа, и даже громко и быстро — Зузухбайа!.. Правда, будто змея в кусты метнулась... по­разительно... — И искренне, ласково договорила: — Знаешь, Зузухбайа, уходи-ка от нас.

— Ничего не ценишь! — Мужчина вскочил, взбе­шенный ее мягким тоном, поднял широкий воротник. — Ты ничего не ценишь, Анна! Оглянись, присмотрись ко всем и скажи — кто другой знает столько и может так много, и вообще где ты видела мне подобного комедиан­та...

— У настоящего комедианта, — сказала женщина за­думчиво, — у настоящего потешника в глазах не лед и елей, а печальная тайна — это главное.

— О-о, выходит, я уж и комедиант не настоящий! Так, Анна, да?! — вскричал клоун. — Это я, кто каждый день рискует свернуть себе шею! Хорошо, очень хорошо, очень...