— И спокойствие, только спокойствие, — наставляет он их. — Где бы вы ни были, чем бы ни занимались, с кем бы ни разговаривали — только спокойствие.

— И ничто вас больше не волнует, ничто больше не тревожит вас. Никаких навязчивых мыслей, никакого пережевывания их. Вы — хозяева своего состояния, хозяева своего настроения. Отныне и навсегда вы всегда и везде — только разумны, только спокойны; всегда и везде — только спокойствие. Дома, на работе, на улице, в автобусе, в трамвае, в троллейбусе, в магазине в очереди — только спокойствие, только разумный контроль над собой.

— И никаких спазмов, никакой бессонницы, никаких подскоков давления крови. Вы сами хозяева своего организма, сами хозяева своего состояния. Отныне и навсегда вы никому не позволяете довлеть над вами, отныне и навсегда вы распоряжаетесь только сами собой.

— И здоровье... Только здоровье... Только радостное и приятное, ни с чем не сравнимое ощущение здоровья. Только полное ощущение здоровья, как никогда...

— П р о с ы п а ю т с я  н о г и.

Сами продолжаете спать, просыпаются только ноги, одни только ноги, ощущайте легкость в ногах. Приятную, ни с чем не сравнимую легкость в ногах. Приятную, здоровую легкость в ваших ногах...

— Р у к и.  П р о с ы п а ю т с я  р у к и. Ощущаете приятные, легкие, здоровые руки... Приятная здоровая легкость в ваших руках...

— В с е  т е л о.  П р о с ы п а е т с я  в с е  в а ш е  т е л о. Приятное пробуждение всего тела, всех мышц, всех клеток, всех мельчайших кровеносных сосудов. И только легкость, только приятная здоровая легкость, только легкое здоровое пробуждение всех мышц...

— И  г о л о в а.  П р о х л а д н а я,  с в е ж а я,  о т д о х н у в ш а я  г о л о в а. Подняли голову, проснулись, открыли глаза. Еще. Еще выше, еще! И открыли глаза! Все, все открыли глаза. Все!.. И потянулись. Смелее, смелее, не стесняйтесь! Стряхнули с себя остатки сна. И еще, еще раз потянулись, еще!

— Вот так!..

— Ну, что?

И Доктор обводит их всех добро смеющимися и усталыми глазами. И весь он, Доктор, — видно, — устал: каждый вот такой полутора-, двухчасовой сеанс обходится ему полной мерой. А у него их каждый день две группы — утренняя и вечерняя, да между ними прием. И каждый со своей особой, запутанно взращенной болезнью — со своей скрытой болью и своей индивидуальной судьбой...

— Что, поспали? — спрашивает он их и старается успеть заглянуть каждому в глаза. — Поплавали по своим болячкам?!..

И смеется. Как умеет смеяться один только он. И соучастливо к ним, к своим подопечным, и в то же время неизменно свысока — за эту вот их нетвердость, незащищенность, за их излишнюю чувствительность ко всему. Сам-то он, Доктор, любит держать себя и твердым, и независимым, и волевым; и таким он, в работе своей, конечно, и есть. Но, кажется, не исключено тут и то, что он же, Доктор, в его иронии и насмешках над ними... нашел себе удобную маску, чтоб прятать за нею и свою собственную чувствительность, и свою ранимость, и незащищенность свою. Иначе ведь и не быть бы ему таким вот внимательным и чутким Доктором, понимать — что там в них и к чему. Их, его пациентов, — их ведь тоже не проведешь...

Доктор стоит у стены, у раковины умывальника, пустил воду и медленно и долго моет с мылом руки. А они, все еще расслабленные, на вид заспанные, лениво и с удовольствием потягиваются, не стесняясь друг друга зевают, разгоняют, если у кого от неловкости затекли или одеревенели какие члены, и приводят себя в порядок. И ни на одном, ни на одном лице не прочесть никому — где же побывал сейчас каждый из них за эти прошедшие полтора часа? Ни на одном; и никому. Как и на его собственном тоже.

Ну, а Доктор? Он-то, Доктор, — знает он об этих их «уходах» и «уплывах», или нет? И если знает, догадывается, — то в какой мере и что он может знать? И что порекомендовал бы, что порекомендовал бы он каждому из них, чтоб избавиться им от этих их «болячек», освободиться от своего навязчивого прошлого, или же его, это их прошлое, как бы там высвободить из себя? Что, действительно, можно порекомендовать каждому, чтоб наконец изжить из себя свою боль? И есть ли он — для всех и для каждого этот один-единый рецепт?

...Или же, конечно, нет. Нет, да и быть не может. И каждый из них обречен и обязан — найти собственный путь освобождения, собственные средства высвобождения всех своих болей из себя. И по-другому тут никак и не может, да и не должно просто быть...

...И только теперь он, кажется, и понимает всю животворную силу и прелесть долгих-долгих разговоров наших деревенских старушек, где-нибудь на крылечке или в холодке у плетня, — весь «психотерапевтический» эффект этих разговоров. Сойдутся, усядутся надолго — и во всех-во всех подробностях рассказывают друг дружке, и что снилось в прошедшую или какую-то другую ночь, или что там привиделось, или о чем кому думалось тогда. И все это — просто, бесхитростно, доверительно, как самой себе. И с каким же вниманием, каким участием, с каким сопереживанием выслушивают они друг друга, как если бы узнавали в каждой другой и самих себя.

Да и узнают же, конечно же, узнают. Еще бы и им себя друг в друге не узнавать! Мы ведь так похожи, люди, так похожи в чем-то главном своем. И тут нам, наверно, только и надо: не бояться довериться, не бояться раскрыться нам друг перед другом. Как это и делают истинные художники. Или как те наши деревенские старушки у плетня...

— Все, я вас больше не задерживаю, — уже и поторапливает их Доктор. — Все. Налил — вот и несите с собой каждый полную чашу, и постарайтесь хоть до завтра не расплескать.

— И не позволяйте, не позволяйте вы другим, кому там так хочется, распоряжаться вами. И сами не рвитесь распоряжаться другими, усмиряйте свой пыл. А то ведь мы часто такие любители лезть, куда нас не просят. Такие мы на это дело мастера...

— И распрямитесь, распрямитесь вы. Распрямите спину, распрямите плечи. Довольно вам ходить виноватым перед всем миром, пусть лучше он будет хоть раз перед вами виноват. А то вы и тут тоже горазды — все взвалить на себя, мудрецы!..

Вот, собственно, и все. «Исполнен долг, завещанный от бога мне, грешному...»

Но это так, в шутку. А если всерьез, то, какой бы она ни получилась у него, эта рукопись, теперь наконец-то он считает ее завершенной. И испытывает, даже не верится, долгожданное облегчение освобождения. Наконец-то за долгие годы, — освобождение. Просто — как гора с плеч.

И теперь, если суждено тому сбыться, дойдет она и до Лиды. И Лида тоже прочитает ее. Ведь, в конце концов, для нее — для той самой, из давних лет, Лиды — он в первую очередь и писал-то ее. Из-за нее-то он все и писал. А потом уже и все остальное...

Хотя, между прочим, они давно уже установили свою новую, письмами, связь.

Ведь когда он начал ходить на сеансы к своему Доктору, он вскоре понял, что кроме освобождения от рукописи, с которой ему еще предстояло справиться, ему просто необходимо, просто обязательно необходимо написать и самой Лиде. Написать ей — и получить от нее письмо...

И он решился, нашел предлог — и через Симферополь, через Танюшку послал ей вышедшую за год до того свою книжку о своей курской деревне, и так они и установили эту новую, письмами, связь. И постепенно сказали друг другу кое-что из того, что копилось годами и что они теперь позволяли и считали возможным один другому сказать.

Кстати, Лида написала ему, что она тоже разыскивала его, писала в свое время и в Москву, в МГУ, и сюда, в газету на Урале, но добраться до него так у нее и не получилось. Писала, что были в ее жизни и счастливые времена, особенно с рождением дочурки, «когда нашему счастью, казалось, не будет конца», но вообще-то жизнь получилась тяжелой: «дикая ревность мужа измотала меня». Писала, что Вера (та самая Вера, ее лучшая подруга) не простила тогда ей ее замужества, на свадьбе не была, и они не встречались и не переписывались все эти годы; но вот теперь, после его письма, она решилась и сама написала Вере... и наконец, спустя столько лет, прощена.