...Печка, каганец и я — на попоне, ткала ты. Засыпаю. Я ли — Я? Надо мной из ночи — Ты?..

Мать его или это — Ты? Или Ты — и есть та, кто должна заменить ему его мать?..

И кто, кто — Она?.. Кто это та Она, что так часто-часто снится ему? Так часто, и так жалостливо, что он даже плачет. Спит тут на печке — и плачет, плачет во сне. Потому что так это жалостливо бывает ему, когда Она снится ему опять и опять, так жалостливо и так красиво... Как если бы кто на свирели...

— Начали вызывать  о щ у щ е н и е  т е п л а...

— Яркое, спокойное, приятное ощущение тепла. Тепла рук, тепла ног, тепла всего тела...

— Представили себе, почувствовали, как приятное, горячее тепло растекается по вашим рукам, вашим ногам, всему вашему телу. Тепло... Только тепло... Только приятное ощущение тепла. Только приятное ощущение полнейшего телесного здоровья...

Доктор и еще говорит — роняет, спокойно слова, и ходит тут, мимо них, тоже по-своему погруженный в стихию сеанса. И мгновениями у него такое чувство и ощущение, будто они живой артерией соединены сейчас, он и Доктор, или, наверное, точнее будет — Доктор и он, все они; и вот как свежая кровь по артериям идет от сердца и дает жизнь и тепло всем другим органам и клеткам тела, так и слова Доктора достигают сейчас каждого из них и побуждают к тем необходимым мысленным и физиологическим процессам, которые они и должны, эти его слова, в них вызывать.

Но вот что, вот что еще на каждом сеансе как бы беспокоит его, и он всегда на какое-то время никак не может отделаться от этого беспокойства, никак не может сразу устранить эту помеху.

А беспокоит его и мешает ему именно то, что у них тут происходит как бы игра в одни ворота. То есть, что все они тут так или иначе, пусть частично, но подчинены воле Доктора, — и он, Доктор, знает это и, наверное, только и добивается, чтоб они правильно, все, как положено, выполняли то, что он и требует от них; и совершенно не получает он, Доктор, от каждого из них истинной и полной информации — что же тут с ними происходит сейчас. И ему кажется, ему это представляется так, что и Доктор тоже хотел бы, то есть ему просто необходимо, Доктору, чтоб и от них тоже, как от органов к сердцу, шла к нему полная информации, «отработанная «венозная кровь».

И в то же время, конечно, он не забывает и самого хода сеанса и сразу же автоматически начинает выполнение всех поступающих команд.

...Но только вот блаженствовать в таком приятном тепле, о котором говорит тут им Доктор, он никак и не может научиться. Так ни разу еще и не получилось у него — чтоб позабыть обо всем-обо всем и только отдыхать и блаженствовать в этом здоровом тепле. Не дается это ему, не получается...

Нет, чисто внешне он, конечно, умеет — вызвать в воображении и залитый солнцем пляж, и горячий песок, и загорелые горячие тела отдыхающих, и даже себя на горячем песке под палящими лучами солнца; может он вызвать воображением и другую какую картину, хотя бы в том же вашем Крыму, на прокаленном пустыре, где они в противогазах и резиновых химзащитных костюмах каждый день по нескольку часов подряд и пеклись и варились в своем собственном поту на жаре в тридцать пять-сорок градусов; или опять же знойные дни в разгар жнитвы на своем бригадном току на той же самой казахстанской целине, или хотя бы жаркие дни где-нибудь тут на Урале. Это-то — представить жару — как раз он умеет делать. Да только вот отвлечься от всего, чтоб только блаженное тепло и покой, у него не получается...

И еще никогда не получается у него — увидеть в тепле вместе с собой и тебя. Не вспоминается, не оживает в его воображении такая картина, где б вам обоим было так вот тепло и хорошо. Не дается она ему, такая картина, не вызывается. А придумывать что-то, чего никогда не было в жизни, у него и нигде не получается. Даже вот и за письменным столом...

(...А помнишь, в тот его летний приезд, после первого курса? Вы были на Симферопольском море, купались. И когда, — помнишь? — он только лишь вознамерился подойти к тебе в воде (он впервые-то и видел тебя в купальном костюме), ты ни в какую не захотела его подпустить, выставила в защите руки и стала отступать от него и просить и требовать, чтоб он не подходил и не касался тебя. А ему просто хотелось хоть раз так вот свободно, в воде подурачиться вместе с тобой. И чтоб вам обоим было и свободно, и приятно, и хорошо...)

И легче всего, просто сами собой вызываются у него тут, на сеансах, вот эти картины. Из давнего-давнего, что он, казалось бы, так же давно и не помнит уж их.

...Горячая мягкая пыль проезжей части их деревенской улицы — и он, тот далекий мальчишка, под жарким полуденным солнцем, идет-шлепает босыми ногами, погружает их по щиколотки в эту горячую пыль... Идет и идет, прожаренный солнцем, босыми ногами, и чувствует ими горячую и мягкую и добрую пыль...

...Или — в своих же ореховых засеках, в их одонках, под их высокой и развесистой Большой старой грушей: лежит на мягкой, сухой и скользкой мелкой лесной траве — и, под теплое навевание ветра, под мягкий шум кроны, под порханье и писк воробьев и других мелких птах в ее куще, смотрит и смотрит на плывущие белые облака, или просто в высокое чистое небо...

Когда он оставался один, он, мальчишка, часто, бывало, уходил сюда, за огороды, в свои одонки в начале ореховых засек и, сидя на теплой мягкой траве под Большой грушей, делал из липовых черенков свистки или из орешника — узорные палки-писанки. Или же вот так, забывшись, лежал, пригретый солнцем, на теплой и мягкой скользкой лесной траве и, заложив руки под голову, смотрел и смотрел в небо... И, наверное, это и было и то самое блаженное тепло, и то самое (незамечаемое тогда) телесное здоровье...

Да... А вот быть с тобой в этой части их целебного лечебного сеанса у него никогда не получается.

И ты, пожалуйста, не обижайся за это и не смотри на него так с укором. Тут вы, наверное, оба поровну виноваты — и он и ты. А он сейчас, он может сейчас лишь одно — говорить тебе только правду. И ты прими ее, как принимает ее и он сам: прими ее, как она есть. Знаешь, чего вам не хватало всегда и чего не хватает вообще всем-всем-всем: вот этой вот правды, самой простой и самой обыкновенной нашей всегдашней правды. И это ведь так накладно нам всем, так накладно — упрятывать свою собственную правду от самих себя, заменять ее чем-то другим. Все равно выйдет, обязательно выйдет, но только уже — через боль...

Ночь, и опять она самая, бессонница, опять не спится ему. И думается, думается о разном.

Вот и о рукописи этой тоже. Много, постоянно об этом думается. Как и у каждого, наверное, кто пишет из самого себя. Что будет дальше, если он все-таки допишет ее? Допишет, как чувствует ее сам, как она сама по себе получается. Как прочтут и как примут ее они — Лида, жена, другие?.. Все, рассказанное им, его личное — будет ли оно нужным и всем остальным? И все ли они в этой рукописи как надо поймут? И в первую очередь, конечно, мало кому известные сеансы эти? Не примут ли они их как дань какой-нибудь моде, как изыски — и с этим и просмотрят в них самое главное? Все ли он сделал и делает, чтоб как можно доходчивей написать этот репортаж из сеанса, как можно строже и как можно точнее передать, что же там происходит с ним? Хотя, наверное, все передать — это никому не по силам... А может, конечно, и зря он все это, зря беспокоится? Поймут, кому надо, кого это касается и если действительно будет в ней что понимать. Если он сам тут ни в чем не обманывается.

И вообще, как это говорила ему тогда Валерия Дмитриевна Пришвина. У каждой рукописи, говорила она, как и у каждого человека, своя судьба. Однажды все же случилось, что он пришел к тому строгому темно-серому 9-этажному дому в Лаврушинском, как раз напротив Третьяковки, поднялся на 6-й этаж в 4-м подъезде и позвонил. И потом в течение этого зимнего месяца, января, пока он был в командировке в Москве, он по приглашению Валерии Дмитриевны много раз приходил сюда вечерами, сидел читал в кабинете Михаила Михайловича еще неопубликованное самого Пришвина или их совместную с Валерией Дмитриевной книгу, и часто его чтение прерывал приход Валерии Дмитриевны, и они еще сидели и разговаривали. И мудрая, много пожившая и много пережившая Валерия Дмитриевна — ей шел тогда восьмидесятый год — вот и об этом тоже говорила. Что да — и у рукописи, как и у самого человека, бывает своя судьба, иногда трудная может сложиться судьба, всякое может быть, и ко всему надо самому быть готовым. И надо уметь переносить трудности, говорила Валерия Дмитриевна, и не суетиться, и не спешить. Главное только, особо подчеркивала она, чтоб мы сами знали, что у нас — н а с т о я щ е е. Как хотелось бы ему вновь оказаться в том доме и в том кабинете и послушать спокойную и мудрую речь этой удивительной женщины. Но и кабинета того, и его хозяйки уже больше нет.