Заканчивалось это ее письмо тоже малоуспокаивающе. «Вижу, — писала она, — что не сумела в письме высказать и сотой доли пережитого и перечувствованного за это время. Видимо, все прояснить и решить окончательно может только новая встреча, — а когда еще она будет. Но я жду ее, жду с нетерпением и страхом. Я боюсь писать все, что у меня на сердце. Боюсь потому, что уверена только в своих чувствах. О тебе я знаю лишь то, что ты мне писал. Я хочу, чтоб ты спокойно все обдумал, не считаясь с тем, что думаю и чувствую я. И я не обижусь, если ты вдруг поймешь, что у твоей любви ослабли крылья...»

Письма, письма и письма... Она ему, а он ей, то частые, одно за другим, а то и редкие, с перерывами; и ничего, чем дальше, не проясняющие, еще больше запутывающие все. А и прояснять-то нечего было — и запутывать тоже нечего: она, в свои девятнадцать, хотела определенности, а он, студент-первокурсник, проживающий в общежитии в Москве на стипендию и на небольшую помощь отца, — что он мог предложить ей и на что практическое решиться? Об этом бы и надо поговорить им, поискать вместе разумный вариант, да вот поди ж ты: вместо дела, вместо разговора о деле — п р и н ц и п и а л ь н ы е  письма, одни только письма, ничего не решающие, а только больше запутывающие все...

А вместе с тем — у него — почти немыслимая программа первого курса, лавина нового, трудного — и не осилить всего разом, не переварить. И — не отказаться ему уже от этого, не отказаться. Разве может он отказаться теперь от этих вот курсов лекций, от семинарских занятий, от читальных залов библиотек?! И что может быть интереснее и нужнее ему возродившихся вечеров поэзии в Политехническом, вечерних стихийных сборов и выступлений поэтов у памятников Пушкину и Маяковскому? Где и когда и от кого еще услышит он, что́ тут читается и что́ говорится тут? Какой еще город сейчас заменит ему вот эту, вот такую Москву?..

И лишь в одном, только в одном был он еще неизменен, был постоянен и верен и ей и себе: ни на одной девчушечке из нового окружения еще не остановились его глаза, ни одна еще не могла оказаться между ним и Лидой. И когда, вечерами, писал он ей свои письма, он не врал, что без нее ему и тут одиноко и что напрасно она не верит ему.

Так вот и шло, и шло. Своя, отличная от другого, у каждого жизнь — и письма, письма, письма. Ничего практически не сдвигавшие с места, и все больше обидчивые, и все дальше и дальше разъединяющие их...

— Начали вызывать  о щ у щ е н и е  т я ж е с т и. Тяжести рук, тяжести ног, тяжести всего тела...

— Тяжесть, одна только тяжесть. «М о я  п р а в а я  р у к а  т я ж е л е е т» — шепотом! (И они, тут же: «Моя правая рука тяжелеет...») Тяжесть наполняет руку, вливается в нее теплым свинцом, от пальцев до самого плеча, нарастает, рука тяжелая, как свинец... Тяжесть, одна только тяжесть...

— Вызвали ощущение тяжести в левой руке... Левая рука тяжелая, тяжелая и теплая, она наполняется приятной теплой тяжестью, приятной тяжелой истомой. Тяжесть... мягкая, расслабленная, ленивая, вялая, тяжелая тяжесть... Только мягкая, теплая, свинцовая тяжесть руки...

— Ноги... Вызвали ощущение тяжелой усталости ног. Тяжелой свинцовой усталости ног. Вы пришли издалека, вы прошли десятки километров, ваши ноги устали, как никогда, они налились тяжелой, горячей усталостью. Только тяжесть, только тяжелая усталость рук... тяжелая усталость всего тела...

— Тяжесть... Одна только тяжесть...

Пожалуй, это самая легкая часть их сеанса — вызывать ощущение тяжести. По крайней мере, для него. И он в общем-то скоро научился концентрировать свое внимание на руках или ногах и представлять, а потом и физически ощущать, как руки и ноги «наливаются» этим самым «горячим свинцом» и как они действительно постепенно тяжелеют, становятся совсем тяжелыми, пудовыми, что их (руки) даже трудно держать: аж больно ломит в плечевых суставах. И постепенно таким «горячим свинцом» и такой тяжестью «наливается» и все тело.

И есть в этом свое удовольствие — и не только от сознания того, что и ты научился наконец управлять собой: ощущение горячей тяжести в теле приятно само по себе, чисто физически; но еще больше оно приятно предощущением предстоящего скорого освобождения от нее, радостного облегчения во всем теле.

Тем более, что от сеанса к сеансу он и тут начинает все чаще и чаще «забываться» и «уплывать» в, казалось бы, давно забытые события и ситуации, где ему действительно опять становится просто-таки непосильно тяжко, и тогда он опять же по-настоящему ждет освобождения от этой тяжести, облегчения всех мышц тела от нее.

И вот тут он тоже не знает, как объяснил бы он Доктору, почему ему настойчиво вспоминается именно это, а не что-то там, скажем, еще. Почему его память из сотен похожих моментов выбирает именно эти два или три и действительно настойчиво, на каждом сеансе, возвращает его непременно туда, на их курские проселочные дороги, и заставляет его и еще и еще пережить такое вот, оказывается, совсем не забытое и никуда не избытое и воскрешаемое теперь вот ею — все сохраняющей в себе и услужливой памятью его?

...Чаще всего ему представляется жаркий летний день. И дорога. Длинная дорога, низом, вдоль болота, от хуторов и к деревне. И он, на этой горячей дороге, с большой вязанкой сухого болотного сена — на шее, на плечах, на голове. Там, на болоте за речкой, — отец, он связал им, трем братьям, каждому вязанку, стараясь не сделать ее и слишком тяжелой и слишком легкой, обобрал аккуратно, помог поднять каждому и — «Иди, сынок». И вот он идет, давно уже идет — сначала топким болотом, по колено в воде и грязи, потом переходит по толстым ольшинкам через речку, потом еще более топким и грязным лугом, а теперь вот долго-долго по горячей, сухой и колкой — ископыченной коровами — дороге. Идет — и с каждой минутой, с каждым шагом его вязанка все тяжелее и тяжелее, тяжелее и тяжелее, и спине, и плечам, и шее — все больней и больней. И все тяжелее его уставшие ноги, тяжелее уставшие руки, тяжелее шея, плечи, спина. Давным-давно хочется отдохнуть, сбросить вязанку и отдохнуть, но отдыхать они будут только там, на верху горы Селища, после длинного долгого подъема, там у них постоянное место отдыха, и пока надо идти, идти и идти, с неловкой, давящей тяжестью на плечах. С тяжестью на плечах, с тяжестью в ногах и в руках, с тяжестью во всем теле. Идти и идти... Шаг за шагом... Шаг, и еще шаг, и еще... И с каждым шагом все тяжелее и тяжелее его ноги, тяжелее и тяжелее его руки, тяжелее и тяжелее все его тело. И с каждым шагом в гору наливается оно все больше и больше тяжелым теплым свинцом...

Или:

Та же самая дорога, но он уже не с сеном, а с мешком на плечах — идут с мачехой с мельницы. Таким посильным казался ему там, на мельнице, его мягкий груз еще теплой, из-под жерновов, муки, но теперь они прошли три километра, и мягкая мука давит его свинцовой, ломящей тяжестью, давит ему то на левое, то на правое плечо, давит на шею, давит на спину, и только бы одно сейчас, только одно — сбросить бы с себя этот тяжелый мешок, освободиться наконец от его свинцовой тяжести, сесть и отдохнуть. Но мачеха не предлагает, потому что один раз они уже отдыхали, а второй отдых будет там же, на той самой горе Селища, и он не позволит себе попросить тетю Полю отдохнуть лишний раз — и идет и идет, хоть и немеют от тяжести спина и плечи, немеют и заплетаются ноги, немеет он весь. ...И с каждым его шагом там, в том давнем, все тяжелее его руки и ноги тут, на сеансе, с каждым шагом того мальчишки наливаются они тут все больше и больше тяжелым и теплым свинцом...

Или: хотя это и не о нем самом, но, кажется, самое тяжелое.

Бесконечная, долгая-долгая, тяжелая в снегопад зимняя дорога. И они, втроем: их семнадцатилетняя сестра Маруся и два его старших брата, одиннадцати и девяти лет — идут и идут, увязая в тяжелом снегу, идут и идут по бесконечной тяжелой зимней дороге, идут по ней — весь день, и весь вечер, и вот уже ночь. ...Нет, конечно же, он помнит; его самого с ними не было, он, младший, сидел дома на печке, а шли по дороге Маруся и два его старших брата, Виктор и Петр. Они ушли рано утром, еще ночью, в район, в Щигры, за двадцать пять километров — Маруся решила определить их, двоих братьев, в детдом. Но их не приняли, не было мест, и вот они, уставшие и измученные, идут назад домой к себе в деревню, те же двадцать пять километров назад, идут и идут, еле-еле идут, шаг за шагом в этом вязком рыхлом снегу... И Маруся плачет и жалуется про себя то покойной матери, то на фронт отцу, и братья тоже плачут от неимоверной усталости и боли в распухших ногах. Но нельзя же взять и сесть, посреди дороги, нельзя же погибнуть на этой дороге, когда впереди все-таки дом и печка... и они идут и идут, увязая в снегу; и идут и идут... Нет, он, конечно же, помнит, что его не было с ними... но и сейчас, на сеансе, и вообще всю свою жизнь ему так, что и он тоже прошел вместе с сестрой и братьями этот их путь до Щигров и обратно, в один день в оба конца пятьдесят километров, что и он тоже голосил с ними от неимоверной усталости и боли в тяжелых распухших ногах. И он идет и идет сейчас по этой бесконечной, долгой, тяжелой зимней дороге, идет и идет, собирая последние силы и чуть не падая от усталости; и идет и идет...