Обедают весело, под словесную перестрелку с Бабой Катей, из которой она редко не выходит победительницей. Но бывает — подлавливают и ее, к единодушному мстительному восторгу всей бригады.

...— Так куды ж я ее, черта, заховала? — ищет теперь Баба Катя свою поварешку. Ищет, пока и не подозревая о подвохе.

— А шо, немае? — невинно справляется черноглазый Корж.

— Так вот немае, — озабоченно вторит ему Баба Катя. — Взяла — и сама же куда-то заховала...

— А була, да? — опять поднимает на Бабу Катю невинные глаза Корж.

— Як же ж не була! Тилько ж вот шо була, прокаженная! — сердится повариха и опять обшаривает весь вагончик.

Корж с показным сочувствием следит за поисками Бабы Кати, сам же вот-вот готовый прыснуть со смеху. Но та пока не замечает.

— Ты шо, не бачив, чим я шти разливала? — продолжает сердится она на участливого Коржа.

— Так я ж и кажу, Баба: була, а як вот подывишься — так и немае. Ага?

— Так вот и немае...

— А була... — свое Корж.

И тут повариха наконец прозревает.

Бедный Корж!

Она подходит к нему, останавливается перед ним: для своих пятидесяти довольно дебелая, должно быть, прошедшая и Крым, и Рым, и медные трубы, — руки в боки, лицо — сама надменность, в суженных стальных глазах уничтожающее презренье:

— Ось, подывитесь, люди добрые, на недоноска. Ще и к дивкам бегаить! Та я таких масклявок, як ты, в ляжках душила — и пикнуть не успевали!..

Какая уж тут еда!.. И больше всех трясется от смеха, но все ж таки и уничтоженный изрядно — сам Корж. Сменяет постепенно гнев на милость и Баба Катя. Но до конца обеда она все еще будет шпынять Коржа.

...А когда засеяли последнюю клетку, организовали первую при нем общебригадную пьянку. И тогда же в первый раз он увидел, как они тут играют в «салочки».

Это уже перед вечером, все были, что называется, хорошенькие. Им бы о чем другом поговорить, а тут как раз спор вышел — чей трактор быстрее. Ну что, казалось бы, взять с ДТ-54: всего-то и скорость — восемь километров в час. Ан поди ж ты: ч е й  б ы с т р е е?!

— Конечно, мой! — заявил Алик и даже встал при этом: все ж они знали, что его № 8 — самый быстрый в бригаде, а, может, и во всем совхозе. Алик, как только получил его новенький, сразу же, еще на станции в Тоболе, снял ограничитель подачи топлива.

— А споримо — догоню? — подскочил азартный Галушко. Петро, по его рассказам, любитель гонять на мотоцикле, но и тут задор подхватил его. — Споримо! — И глаза у этого бывшего фронтовика горели, как у мальчишки.

— Ха! Слабо, Петро. Обставлю, — уверенно Алик.

— Иван! — хлопнул напарника по плечу Галушко. — Чуешь?

— А шо, Петро?! — загорелся и обычно рассудительный Иван. — Покажем ему... хрен в викно! А? — И, весело улыбаясь, с предстоящим удовольствием состязания, встал.

И это было как команда.

— Заводи! — разнеслось громко, по всему стану. И все повалили из вагончика.

И уже через две-три минуты стан буквально оглушили своим высоким ревом пускачи, потом глуше и солидней заработали дизели. Два десятка фар осветили полевой стан. Он, пом бригадир а, кажется, ждал, что они выедут на дорогу и на прямой померятся в скорости. Не тут-то было!

Тракторы один за другим срывались со стоянки сразу на пятой скорости — и вот уже на пятачке стана меж вагончиков закрутилась карусель ревущих на полном газу, ослепляющих друг друга машин. Кто тут кого догонял, кто кому пересекал путь — нечего было и понимать: для каждого все остальные были соперниками. Из бывших на стане (часть ребят уехала на центральную) не участвовали в этой забаве лишь трое: Баба Катя, почитатель Достоевского Алексей Горица и он, помощник бригадира; самого бригадира, Краснова Павла, на стане не было.

Баба Катя наблюдала эту игру со ступенек своего вагончика. Стояла — руки фертом, голова высоко, и выражение — что твой верховный судия! Он подошел к ней, стал рядом. Он, как-никак отвечающий за них их маленький начальничек, откровенно растерялся: добром такая игра не должна была кончиться, а как остановить ее, он не знал.

— Любуешься, помощничек? — не глядя на него, встретила его Баба Катя и так сказала, будто это он сам и заварил всю кашу. — Что ж, подывимось, чим ся басня кончится...

А тракторы продолжали гоняться вокруг вагончиков, слепили друг друга, чуть не сшибались, но чудом каким-то избегали столкновения, разворачивались на месте и опять бросались в погоне друг другу наперерез.

О самой площадке уже и говорить не приходилось: этой чистой зеленой лужайки меж вагончиков, куда тракторам у них вообще был запрещен въезд, и обычно ребята сами следили за этим, — этой лужайки, их бригадной гордости, теперь просто не было. Ее всю изрыли, истерзали гусеницами, тут и там чернели кучи взрытой при разворотах на месте земли...

Наконец его осенило — и он, уловив момент, вскочил на секундной остановке в трактор Алика. Тот приветствовал помощника бригадира азартной улыбкой.

— Давай на дорогу! — заорал он Алику. — На дорогу давай! А они за тобой!

Алик погнал на дорогу — от стана. И вот и другие тоже, решив, видимо, что № 8 хочет удрать, погнались за ним. И вскоре все восемь ДТ, освещая друг друга, мчали от стана по ровной прямой дороге.

Алик остановил трактор, они вылезли на гусеницы и замахали руками: остановка. Тракторы, на пятой скорости, чуть не врезались друг в друга. И вот, наконец, все были на месте. Ребята повылезали из машин, что-то кричали друг другу — азартные, довольные, совсем не пьяные. С веселым смехом обсуждали перипетии потехи, спорили, что-то доказывали. Рассматривали глубокий шрам на топливном баке ДТ за № 37: № 24 забрался-таки на него, как на вертикальную стенку, потом соскользнул — и, падая, резанул гусеничным пальцем по баку. Слава тебе господи, что не насквозь. И вообще, все, к счастью, обошлось хорошо. Если не считать изрытой лужайки стана.

— Идите, побачите, шо вы с ним зробыли! — в своей манере, надменно, сказала Баба Катя, кивая на стан. Она тоже пришла сюда и стояла слушала их разговор: Баба Катя все должна была видеть и слышать сама.

— А, хай его, Баба! — весело отозвался Иван. — Гулять так гулять! За лито все позарастает...

Но уже в пять утра Иван поднял несколько человек, и до завтрака они дисковали изрытую площадку и приглаживали ее швеллерами от сцепки. И потом, за лето, она действительно заросла.

Да, конечно, и они были не ангелы, всего и у них тоже хватало, скучать не приходилось. И все-таки, безусловно, ему повезло с ребятами, с бригадой, и он потом только с одним теплым чувством будет вспоминать всех их.

Но совершенно особое, с годами тоже переросшее в боль, осталось в нем от Галушко. И дальнейшие годы, когда он — сначала из армии, а потом из Москвы, студентом, — изредка переписывался с Петром, только закрепили ее.

Он и Лиде, бывало, еще там, в Крыму, все хотел рассказать бы ей о Галушко. Но, конечно, не мог он ей, не получилось бы, как хотел, рассказать. Да и ей, Лиде, — какое ей могло быть особое дело до какого-то там комбайнера или тракториста, которого она и не видела никогда: хватало у нее и своих забот. И только сам он, сам никогда не забывает его. И даже вот на сеансах, в «ночи», его каждый раз опять и опять возвращает туда, в их осеннюю черную кустанайскую степь, на полевой стан их бригады: словно неспокойная совесть опять и опять приводит его туда. Хотя, конечно, если говорить обычно, ни в чем-ни в чем он перед этим своим Галушко в жизни не виноват.

Он почувствовал его сразу же, в те самые первые дни, как только попал в бригаду. А уж после... Потом они, и он Петра и Петро его, получше узнали друг друга.

И началось это, пожалуй, с лермонтовского вечера в совхозе, с его, Максима, выступления на нем. Они тогда, после посевной, на техуход на центральную усадьбу переехали, разбили стан в полутора километрах от центральной, на берегу Аята, и он теперь часто бывал в совхозе, заходил в клуб в библиотеку. Там-то библиотекарша и сосватала его сделать доклад на вечере, посвященном памяти Лермонтова. Он, мягкотелый, и всегда не умел отказывать, если его просили, слишком сочувственно входил в чужое положение, вот и тогда тоже — согласился. Да и казалось ему, что дело нетрудное: подберет, какая там есть в совхозной библиотеке, литературу, подчитает, сделает нужные выписки — с ними, минут на тридцать, и выступит.