Перечитайте еще раз и вдумайтесь: эти стихи сделали бы честь иному поэту-профессионалу, а написаны они шестнадцатилетним школьником!

Они никогда не были опубликованы.

Несколько лет назад большую группу ленинградских писателей пригласили в генеральное консульство Польской Народной Республики на просмотр французского фильма о Варшаве. Володя не мог прийти — он был уже тяжело болен.

Фильм мы смотрели со стесненным сердцем. Французские кинематографисты создали ленту, исполненную болью и гневом, состраданием и верой в созидательный талант народа. И когда фильм кончился, мы долго молчали — каждый по-своему переживал увиденное… Я не выдержал. Я прочитал эти юношеские стихи Владимира Торопыгина по праву друга, — и снова было долгое молчание: стихи оказались откровением даже для всех моих товарищей, писателей и поэтов, собравшихся здесь в польском консульстве…

Но это будет много лет спустя.

А тогда каждое наше утро в школе начиналось с того, что Володя вел несколько человек в какой-нибудь угол потише и читал стихи, написанные накануне, — одно стихотворение, два, три… Среди постоянных слушателей был и наш одноклассник, Игорь Западалов, ныне журналист, тоже писавший в ту пору неплохие стихи. Он был старше нас, и доучиться ему в нашей школе не пришлось — ушел служить в армию. И вот недавно И. Западалов опубликовал в журнале «Аврора» несколько писем Володи тех лет.

Каюсь, мне казалось, что кто-кто, а я-то уж досконально знаю все о тех годах Володи — мы действительно жили, как говорится, бок о бок! Но эти письма открыли мне совсем другого человека, и не потому, что он что-то утаивал от меня, нет, — а потому, что я сам по молодости лет и неумению вглядываться даже в близких людей, проглядел то  г л а в н о е, чем жил тогда Володя.

«Вновь просматривал все написанное мною и вновь увидел, что все — плохо. Поэтому хочется писать и писать. А время проходит так неуклюже».

«Не могу выбрать себе более полезного образа жизни. Хотелось бы… уехать куда-нибудь, чтобы, попасть в кипучесть, где все окружающее — образы, а жизнь — тема… Ну, что ж, будем смирно учить урочки и только лишь с 12 до часу ночи заниматься стихами».

«Когда-нибудь мы войдем в литературу. Мы будем плодовиты — мы много видели».

«…можно задохнуться от слов и выговаривать лучшее, можно превратиться в прорвавшуюся плотину — лить и лить… Нужен отбор. Долгий, тщательный. И слов, и фраз, и образов, и даже целиком вещей».

И — наконец:

«Теперь мне нужна лишь своя тропа. И все мысли заняты сейчас этим: свое мировоззрение, свои образы, свои слова, свои герои… Нужно найти то, что позволяет говорить во весь голос. Только об этом — мысли!»

Вот что было главным там, далеко, в самом начале.

Были, конечно, и неудачи, и совсем непонятные срывы, однако срывов было немного.

Литературным кружком Дворца пионеров руководил Глеб Сергеевич Семенов, человек, которому многие профессиональные писатели, в том числе и Володя Торопыгин, обязаны своим становлением. Как-то я зашел к нему домой (мы жили по соседству), и Глеб Сергеевич сразу протянул мне лист бумаги — Володины стихи, с такими строчками:

Посмеялись, конечно: «В как…» Вдруг пришел Володя, сел, начал читать, — и я слушал его оторопело и оглушенно. Потом мы оба потребовали: «Читай еще раз».

Это была его поэма о Петре I, о Петербурге.

А вскоре состоялось и наше общее «крещение»: журнал «Костер» опубликовал и Володину поэму, и мой рассказ. Мог ли тогда Владимир Торопыгин даже предполагать, что через годы станет главным редактором этого журнала? И мог ли предполагать я, что в своей жизни опубликую в «Костре»… всего лишь еще один рассказ?!

(У этого нашего праздника «первопечатанья» оказалось очень смешное продолжение. На адрес школы — уже другой, куда мы перешли вместе, — вдруг пришло письмо, кажется, из Сибири. Володе писала ровесница, колхозница. Это письмо, сколько я знаю, у Володи не сохранилось, или затеряно где-то в его архивах, но суть его была, примерно, такой: прочитала твою поэму, понравилось. Знаю, что в Ленинграде сейчас неважно с продуктами, а у меня своя корова, огород, так что приезжай, может, и приглянемся друг другу… Изводили мы тогда Володю этим предложением «руки, сердца, огорода и коровы» долго, — а ведь если вдуматься, очень добрым и человечным было то письмо!)

Но все-таки впервые я опубликовался не в «Костре», и первым моим редактором был Владимир Торопыгин…

В школьном коридоре меня остановил Боцман, и я начал лихорадочно соображать, к чему быть готовым. Две двойки по математике? Прогулял день? Иван Александрович грозно сказал:

— Передай Торопыгину, что я велел тебе написать об Иване Маторенке. Пойдешь в пятый класс, найдешь его и напишешь — ясно? И чтоб как следует было написано!

Проверять буду сам.

И я поплелся в этот пятый класс, проклиная свою судьбу, потому что писать о каком-то там недомерке мне, старшекласснику, никак не хотелось! Спросил, где здесь Маторенок, — и обомлел! Ивану было столько же, сколько мне, но на лацкане его ношеного-переношеного пиджачка была медаль «Партизан Великой Отечественной войны».

Конечно, сейчас уже никакими силами не вспомнить, что же я написал тогда о пареньке, который и в разведку ходил, и на связь. Первый в моей жизни очерк получился большим, не для школьной стенгазеты, и Володя подозрительно долго держал мою тетрадку у себя — что-то сокращал, что-то поправлял, — а потом, чтобы негодующий автор, не дай-то бог, не полез в бутылку, отдал какой-то знакомой девочке из соседней «подшефной» школы. Мать этой девочки работала машинисткой, и как приятно было мне увидеть  с в о й  очерк, аккуратно перепечатанный на машинке, с фамилией автора внизу, да еще с рисунком неизвестного школьного художника: мальчик в папахе и с автоматом смотрит вдаль из-под руки… Володя все рассчитал точно: автор в бутылку не полез…

В одном из своих писем И. Западалову Володя сообщал: «В школе начинаем издавать рукописный журнал «Дружба». Вчера кончил составлять первый номер. Содержание такое: Авраменко (Сергей) — одно стихотворение, Западалов — одно стихотворение… несколько моих стихотворений… Из прозы — рассказ Воеводина «Рост». Составил программу журнала».

Так что — без всяких шуток — действительно первым моим редактором был Торопыгин (хотя ни этого школьного журнала, ни своего рассказа я сейчас не помню). Но дело не в этом. Дело в том, что тогда рядом с поэтом рождался в нем и редактор, — и он был им почти до самого, такого раннего, страшного и несправедливого, конца…

Лет десять назад я приехал по своим литературным делам на завод «Большевик», и мой добрый товарищ, секретарь цехового партбюро, кузнец Алексей Митрофанов посоветовал: «Тебе бы с Иваном Маторенком поговорить надо…»

Маторенок, Маторенок… Что-то очень далекое мелькнуло и тут же ушло, ничем не откликнувшись в памяти. Промолчала память и тогда, когда меня познакомили с этим высоким, спокойным, красивым человеком начальником сварочного участка.

Разговор о заводских делах был долгим, потом случайно, как это бывает, по каким-то дальним ассоциациям свернул на личные. Я спросил своего собеседника, как он пришел сюда, на «Большевик», — и он сказал:

— Директор школы помог, Иван Александрович Стадницкий.

— Боцман?!

— Да.

— Двести шестая школа? Пятиклассник с медалью «Партизан Великой Отечественной войны»?

Как странно было увидеть героя своего самого первого в жизни очерка вот таким, уже взрослым и много сделавшим для людей, — и сча́стливо было, что он жив-здоров, м о й  п е р в ы й, и что идет хорошей дорогой, в изначалье которой был славный, очень добрый, а грозный лишь для видимости (это я узнал позже), директор Иван Александрович.