Я улыбнулся. Сколько раз мне приходилось слышать такие рассказы, и я всегда прощал рассказчикам это желаемое, которое они, веря сами себе, яростно выдавали за действительное. Я только подивился тому, как рано начинает действовать этот непременный спутник большинства рыболовов — «А я вот такую однажды…». Но мальчишка, казалось, не заметил моей улыбки. Он рассматривал спиннинг, зеленую жилку, блесну, и я угадал, чего он хочет. Впрочем, он тут же спросил:

— Дяденька, а вы мне дадите разок кинуть, а?

Глаза у него были не жадные, а молящие, и вместе с тем была в них уверенность, что дяденька наверняка скажет: «Ну, ты еще мал» — или еще что-нибудь в этом роде, что обычно говорят взрослые детям.

Но я разрешил.

Он осторожно взял спиннинг и повернулся к воде.

Я все еще улыбался, представляя себе, как такой шкет попытался бы вытянуть семикилограммовую щуку, которая ростом с него самого. Я разглядывал его застиранную до неопределенного белесого цвета рубашку, загорелую шею, на которой темнели сливающиеся веснушки, и тонкие, в цыпках, руки, и большую, не по голове, фуражку с зеленым верхом…

Мальчишка размахнулся; спиннинг, свистнув, описал полукруг, и блесна упала в воду метрах в десяти. Я посмотрел на катушку: вокруг нее плотно замоталась леска. Черт его знает, почему я не спросил мальчишку, умеет ли он обращаться со спиннингом? Пяток окуней на его кукане, очевидно, и были причиной моей излишней доверчивости…

— Ну вот — перебежка, — досадливо сказал я. — Теперь час придется бороду разматывать.

Мальчишка был растерян. Он отдал мне спиннинг и сказал:

— Я помогу вам, я сам размотаю. А щуки здесь нет, ее вон где надо ловить. Пойдемте покажу.

Мне было не до щук. Я долго разматывал жилку, ругая все на свете: и эту рыбалку, и мальчишку, и жилку, которая так запутывается, что хочется плюнуть и вырезать десять метров сразу.

Когда же я снова мельком посмотрел на мальчишку, то увидел, что он плачет.

— Ты чего? — удивился я.

— Ругаться будете, — всхлипнул он.

— Ну не реви, — смутился я. — У меня тоже так бывало. Пойдем, покажешь, где твои щуки берут.

Он бежал впереди меня, то и дело оборачиваясь и цепляясь своим удилищем за ветви деревьев. По пути он подобрал палку и теперь успевал сшибать кусты крапивы! Надо полагать, его война с этим растением была давней и лютой.

Мы вышли на поле и сразу словно бы окунулись в оглушительный птичий гомон.

— Жаворонок, — сказал мальчишка, поднимая голову. — Ишь ты как?.. Маленький-то маленький, а голос у него… Слышите?

Он сказал это с необыкновенной теплотой и удивлением перед птахой, которая звенела где-то на недосягаемой высоте, славя весну. Мне показалось, что где-то я видел уже или представлял себе такую картину и такие слова. Быть может, читая Алексея Кольцова, я видел его таким же вот мальчишкой, любовно прислушивающимся к звукам «природы милого творенья».

И моего спутника тоже звали Алексей, Лешка.

— А по батюшке как? — спросил я.

— Петрович.

— Ну, Алеша Петрович, если не наловим рыбы, придется мне твою щуку забирать, — пошутил я.

Он растерянно улыбнулся.

— А ее мамка сегодня чистить будет.

Это было сказано так всерьез, что я и на самом деле усомнился в правильности своих подозрений.

— Я шучу, — сказал я Алеше Петровичу. — Конечно, сам постараюсь наловить. А ты, значит, здесь с родителями живешь? Отец что — в совхозе работает?

— Нету у меня отца, — ответил мальчишка, сбивая палкой голову очередному крапивному кусту. — На войне убили.

Я снова смутился: такие вопросы грубы и делают больно. Надо было заговорить о чем-то другом, и я спросил, в каком он классе учится.

— В третьем.

— Сколько же тебе лет?

— Одиннадцать.

И мне сразу не понравился Алеша Петрович. Отец, погибший на войне, окончившейся тридцать с лишним лет назад, и его одиннадцатилетний возраст никак не вязались друг с другом. Я уже пожалел, что иду с ним. И зачем только нужна была ему эта ложь?

— Знаешь что? — сказал я ему. — Я сам дальше пойду.

— А мы уже пришли. Вон в этой заводке попробуйте.

Я спустился к широкой заводи, размотал жилку и начал забрасывать блесну. Рука у меня была словно чужая, и, может быть, поэтому я не сразу почувствовал, как после пятого или шестого заброса что-то сильно рвануло леску, а верхушка удилища изогнулась. Я лихорадочно начал выводить рыбу.

Щука шла тяжело, отчаянно мотая из стороны в сторону и норовя уйти на глубину. Наконец она показалась вся. Сачком я выбросил ее на берег и тогда увидел торжествующего Алешу Петровича.

— Кило на два! — кричал он, улыбаясь широким ртом. — Да вы еще бросайте, еще!

Это был ненужный совет. Едва вытащив из пасти щуки блесну, я оставил добычу на попечение Алеши Петровича, а сам снова отвел в сторону спиннинг…

Через час три щуки присоединились к первой. Алеша Петрович аккуратно нанизал их под жабры на ветку — получился внушительный кукан. Только тогда я почувствовал, что устал.

Удача притупила появившееся было ощущение недоверия к моему спутнику. Я сказал ему, что хотел бы пройти в село, купить молоко. Он засуетился.

— Так к нам и пойдем. Мамка в утро доила.

В доме, куда он привел меня, было пусто. Мать Алеши Петровича была на ферме — по дороге он успел мне рассказать, что мать у него доярка и что с утра до вечера пропадает со своей «группой».

Я стоял в комнате, отделенной от всей избы невысокой перегородкой, Алеша Петрович, схватив банку, куда-то исчез, а я стоял и смотрел на большой таз, в котором лежала, свернутая кольцом, огромная щука.

— Мамка сейчас придет! — кричал мне откуда-то Алеша Петрович. — Вон она рыбину выставила — значит, к соседке пошла или в сельпо, скоро вернется. Вам литр или пол?

— Пол! — крикнул я в ответ.

Я все смотрел на эту чудовищную, похожую на крокодила, щуку, на ее мутные, остановившиеся холодные глаза, и неприятное, даже, пожалуй, гнетущее чувство собственной несправедливости заставило меня покраснеть. Я сам знал, что краснею. Потом, когда Алеша Петрович принес мне молоко, я спросил, кивнув на щуку:

— Здорово она тебя помотала?

— Ух, здорово! Вон — шнуром палец полоснула, стерва.

И он показал мне большой (такой еще маленький!) палец со свежей ссадиной.

Я разре́зал булку, достал колбасу и протянул половину Алеше Петровичу.

— До свадьбы заживет. Давай подкрепляйся. Опять со мной на озеро пойдешь?

Он замялся и протянул:

— Н-е-е-ет. Мамка велела к тетке съездить.

— Ну, значит, будь здоров. Получай за молоко — двадцать копеек.

Он взял деньги, повернулся к старомодному пузатому комоду, на котором стояли слоники, вазочки и фотографии в цветных рамках, и, выдвинув ящик, сунул монету куда-то на самое дно.

Я посмотрел на фотографии: какие-то женщины, какие-то мужчины с напряженными лицами. Военных не было.

В это время и вошла мать Алеши Петровича. Словно стремясь оправдать появление в доме постороннего человека, он скороговоркой объяснил, что я зашел купить молока, дал двугривенный и что деньги лежат в комоде. Потом, так же торопливо крикнув: «Я к вечеру буду», — он выскочил, не попрощавшись, и я видел, как за окном мелькнула его, наползающая на уши, зеленая пограничная фуражка.

— Какой он у вас… стремительный, — улыбнулся я.

— Да уж, — устало согласилась женщина. — Вы сколько ему денег дали?

— Двадцать копеек.

— За пол-литра-то? Надо пятнадцать. А насчет Лешки это вы верно сказали — стремительный. Вы с озера? Вон он вчера какую страшилу приволок. Кормилец…

Она улыбнулась хорошей, ласковой улыбкой, и я понял, что разговорчивой она стала потому, что я похвалил ее сына…

— Да, славный паренек, — согласился я. — Значит, помогает? Трудно вам без отца-то, конечно?

— Да как сказать… Муж-то меня в положении бросил. А сейчас ничего — и парень вырос, и работа у меня хорошая, и заработок.

Я не уходил, мне надо было все выяснить до конца.