Он заупрямился: на черта ему эта шуба? Галя расстроилась, чуть не заплакала. Она нарочно ходила в библиотеку, сама срисовала фасон. Пришлось примерить шубу. Ничего, просто очень здорово выглядел он в ней, этакий продавец из мясного магазина. К шубе еще полагалась шапка-папаха, и здесь Валька просто обалдел: мистер Твистер!

— Ну тебя, — сказал он. — Не буду я это носить. Смех один.

И настоял на своем, хотя Галя и ревела. Вот дуреха! Не понимает, что он шофер все-таки, а не какой-нибудь там…

Но на вопросы дружков о том, как себя чувствует молодожен, Валька отвечал смущенно и довольно:

— Моя сдурела, по утрам простоквашей кормит и еще — морковкой. Вычитала в «Неделе», что очень полезно по утрам простоквашу и морковку, вот и шпарит…

Что ж, она и впрямь была заботливой женщиной, Галина. Очевидно, просто стосковалась по ровному бабьему счастью — вот тебе и пальто, и простоквашка по утрам!

Один только раз за всю зиму словно взбесилась. Заглянула в колонну, зашла в гараж, а в кабине Валькиной машины та, рыжая с лисенком, вправленная в плексиглас. Тут тебе, конечно, и слезы и попреки — все, все, что полагается в таком случае, — а Валька стоял дурак дураком и доказывал, что он эту девчонку отродясь не видел, а держит просто так — лисенок хорош! Но все-таки портрет пришлось снять. Он сунул его в инструментальный ящик, тем дело и кончилось. Ребята фыркали: лисенок, говорит, хорош! А ведь и на самом деле, ничего себе лисенок!

Когда Валька возвращался из рейсов, ему был накрыт стол, и коньячок стоял, и все, чем снабжали буфет Дома культуры: икорка там или красная рыбка, апельсины и всяческая другая снедь… И ласкова в такие дни Галина бывала необыкновенно. Вальке даже становилось неловко: черт ее знает, влюбленная какая! Впрочем, он старался сделать вид, что, собственно, именно этого он и ждал от нее, и ничего особенного нет в том, что жена вот так встречает мужа, который две недели крутил баранку на Большой трассе.

Потом Вальке присудили первое место по автоколонне. Он, оказывается, и грузов перевез больше, и по остальным показателям вышел вперед. Его пригласили в редакцию, и он рассказывал, как приспособил к заднему мосту цилиндрическую пару от автобуса. Конечно, в скорости он потерял немного, но зато выиграл в мощности, а это на Большой трассе первая забота. В газете появился его портрет. Галя купила несколько номеров — на память. А он, взглянув на свой портрет, вдруг с неожиданной тоской подумал, что за восемьсот километров газета придет дай бог через два, а то и три дня, и та рыжая Нина Ивакина увидит его позже…

Премию он отдал жене.

— Летом на юг поедем, — мечтала Галина. — Денег у нас вагон! В Грузию хочу. В море купаться будем и ковров купим штуки три. Вот сюда и сюда — на стенки, а под ноги один поплоше.

— Хватит тебе, — сказал Валька. — Все-то ты о тряпках.

— Я и машину могу. Хочешь машину? «Волгу». Да ты за меня не бойся, я знаю, как надо зарабатывать…

Валька встал, оделся и ушел. Вернулся он далеко за полночь. Галя уже спала. Лег отдельно — на диванчик. Но Галя притворялась, что спала. Она села в кровати и заплакала. Она плакала и говорила, что ошиблась, что ей так хотелось дом, семью, ребенка, а какая ж тут семья, если он мотается бог весть где по неделям, и что это он виноват, что у нее нет ребенка, и что надо ей было выйти за одного геолога, который до сих пор влюблен в нее по самую маковку.

Ее несло, как машину на обледеневшей трассе, и она уже не могла остановиться. Она говорила все это, не думая, о чем она говорит, стараясь только, чтоб ему было больнее, и жалела сама себя: дура, дура! Где бы такую жену на руках носить, он еще свой норов выказывает! Подумаешь, какой принципиальный! В торговле все так зарабатывают — где недолил, где недоложил… И если бы всех таскали в ОБХСС, то не осталось бы ни одного продавца.

А Валька молчал, слушал и молчал. Он мог приласкать ее сейчас; тогда она поплачет еще чуть-чуть для приличия, и все кончится. Сама будет жалеть о том, что наболтала в эту ночь. Но он не приласкал. Сунул окурок в горшок с фикусом и только коротко сказал: «Ладно, сбегали замуж».

— Хочешь уходить? Уходи! — крикнула Галя. — Уходи, принципиальный! Для тебя же, дурака, стараюсь.

Ему было холодно и безразлично.

Он подумал, что вот если бы он замерзал где-нибудь на трассе или потерял бы сознание в кабине, как тот парень, которого он вытащил, его бы спасли. А здесь его не спасет уже никто, он может уйти в эту жизнь, тихо и незаметно, как уходит человек в трясину, а зацепиться не за что… Значит, надо спасаться самому.

Он собрал чемодан и ушел. Ночью ввалился в общежитие, лег на чью-то пустующую койку и пожалел, что ребята спят, не с кем поговорить. Пусть спят. Завтра им в рейс. А он не поедет. И вообще, наверно, надо податься куда-нибудь из этих мест. Шоферы всюду нужны. Такого, как он, с руками-ногами оторвут…

Утром он еще кипятился; днем не знал, куда себя девать; вечером решил пойти домой и все-таки объясниться с Галиной. В окнах было темно — стало быть, жена еще на работе, в Доме культуры. Пряча лицо от обжигающего мороза, Валька пошел в Дом культуры и ввалился в вестибюль вместе с облаком морозного пара. Гардеробщик — старый знакомый, бывший моряк, а ныне пенсионер — встретил его приветственным восклицанием; старику было скучно сидеть возле немых шуб, полушубков и стеганых пальто, а здесь — живой человек все-таки.

— Моя там? — кивнул Валька наверх.

— Не видел, — неуверенно ответил старик. — А ты, выходит, потерял женку? Ничего, не горюй, лишь бы войны не было.

«Зря не зашел, — подумал Валька, — спит уже, наверно. Наревелась и спит. Дура баба!» Ему стало жалко дуру бабу. Не раздеваясь, он поднялся на второй этаж и заглянул в буфет. Здесь было пусто, за стойкой буфетчицы не оказалось. Но просто Валька не сразу увидел жену. Она сидела спиной к двери на коленях какого-то мужчины. Валька не видел его лица. Голова Галины закрывала лицо этого мужчины: поцелуй был долгим.

И тогда Валька закричал, ворвался в буфет, с грохотом опрокинул стул, но Галина вскочила и увернулась. Тогда, не глядя, с размаха, Валька ударил мужчину в лицо, и тот повалился на пол, а Валька, уже в полном беспамятстве, схватил пустую пивную бутылку и грохнул ее об пол.

Теперь все было ясно, и звон разбившейся бутылки словно бы вернул его в этот мир. У него болел рука, должно быть, вывихнул палец, когда двинул по морде этому типу. Но уже на улице Валька подумал, что даже не разглядел его как следует. Стало быть, вчерашние угрозы жены были не просто бабьими угрозами! Стало быть… Он не хотел больше ни о чем думать, хорошо, что увидел это сам.

Он не сдержался — рассказал ребятам о том, что произошло. Один из них, отведя глаза, сказал:

— Подумаешь, удивил.

— А что? — не понял Валька.

— Помнишь, как мы с твоей свадьбы смывались? Думаешь, зря? Тебя жалели, а правду сказать вроде неловко было…

Он замолчал, но Валька прикрикнул:

— Договаривай, чего уж!..

Впрочем, можно было и недоговаривать. Он и так понял все, что было недоговорено. Хотя бы по тому, как враз усмехнулись шоферы, можно было догадаться о том, что́ именно недоговорил этот парень.

— Но ты, между прочим, учти, — сказал тот же парень, — как вы поженились, она ни-ни! Когда ты был в рейсах, к ней тут подкатывались старые дружки… Отшивала. Я точно знаю. А с этим, наверно, со злости на тебя.

— Наверно, — устало сказал Валька.

Начальник автоколонны Григорий Ильич Шац и слышать не хотел о том, что Клевцов уйдет, уедет отсюда. Он вызвал его, уговаривал, улещивал как мог, даже комнату пообещал выхлопотать в горисполкоме («Для такого кадра дадут!») — но Валька упрямился.

— Ну хорошо, — сказал Шац. — Договоримся так. Дадим тебе отпуск. Поезжай на Черное море, отдохни, подумай… Может, еще и помиритесь с женой. Чего между молодыми не бывает!

— Вот-вот, — усмехнулся Валька. — На Черное море. Ковры покупать…