Вальку привел к себе один из шоферов. Вернее, не привел, а приволок. И когда утром Валька выпил крепкого, почти черного чаю, хозяин сказал своему ночлежнику:

— Ты вот что, парень. Если хочешь с нами в дружбе быть, деньгами кичиться брось. Сами зарабатываем. А то разошелся вчера — «Плачу за всех!». Дошло или надо подробнее?

— Дошло, — буркнул Валька.

Он был потрясен тем, что все деньги у него в целости и сохранности.

Год спустя он сам поучал своего напарника-новичка: «Ты, парень, запомни: наши места — одна сплошная сберкасса. Где положил, там и найдешь. Дошло или надо подробней?»

Новичок кивал, хотя до него доходило плохо, как в свою пору до Вальки. Однажды на обочине Большой трассы они увидели мотоцикл, и новичок подивился:

— А где ж хозяин этого полуфабриката?

— В тайгу ушел, на охоту. Дней через пять вернется.

— А машина?

— Что машина? — хмыкнул Валька. — У нас где оставил, так и нашел.

…Так вот, если все время мотаешься по одним и тем же дорогам, то неизбежно появляются добрые знакомые. Как-то раз Валька переночевал в поселке со странным названием Дунькин Подол. Утром, собираясь в рейс. Валька пил горячий настой облепихи, обжигал губы и листал журнал «Смена» за прошлый год.

— Ты на обложку глянь, на обложку — посоветовал приятель. — Есть же девчонки на белом свете!

Валька посмотрел на обложку. Там была снята девушка с лисенком. Лисенок весь черный, а у девчонки волосы, как листва на осеннем клене. Брови — темные, вразлет, и вообще сдохнуть можно, какая это была девчонка. Валька только протянул: «Да-а!» — а приятель уже вовсю трепался, что он ее знает, эту девчонку из Савеловского зверосовхоза.

— Ты что ж, не был в Савеловском? Да рядом тут, если к Хабаровску, километров восемьсот, всего и делов.

Девушку звали Нина Ивакина. Так и было написано: «На первой странице обложки — зоотехник Нина Ивакина из Савеловского зверосовхоза со своей питомицей Стрелкой».

— Слушай, — сказал Валька. — Подари мне этот журнал. Ну не хочешь журнал — дай обложку.

— Бери, — усмехнулся приятель. — Жалко, что ли? В кабине повесишь?

Валька не ответил.

«Здравствуйте, незнакомая Нина!

Пишет Вам шофер Клевцов Валентин. Не удивляйтесь моему письму. Я увидел Ваш портрет и Вашей питомицы Стрелки в журнале и решил написать, потому что мы работаем почти рядом, а не знакомы. Мне до Вас всего 800 км, а у нас это не расстояние. Так вот, если хотите, напишите сначала мне.

О себе мне говорить мало. Окончил 8 кл., работал в Туле, потом служил в армии. Здесь тоже шофером. Зарабатываю прилично и одинокий, живу в общежитии. Жизнь у меня скучная, все в дороге да в дороге, хотя здесь и красиво. В общежитии только переспишь — и опять за баранку. С девчонками здесь ни с кем не дружу, честное слово. Хотите — будем дружить, только напишите мне и вышлите свое фото. Посылаю Вам свое, это я еще после армии».

Ответных писем не было.

Он уезжал в рейс на неделю, на десять дней, и, возвращаясь, допытывался у ребят и у коменданта, не было ли ему писем. Ему хотелось обязательно во множественном числе. Ребята получали письма, а он ни одного. Он был детдомовский. Даже в Туле, где он прожил до восемнадцати лет, у него никого не оставалось. Старые дружки разошлись по стране. В свои двадцать два года Валька никогда не думал над тем, что на свете есть одиночество, и вдруг оно пришло, как приходит болезнь.

Уже началась зима — как-никак октябрь! После дождей и снегопадов вдруг сразу хватил мороз. Дорога стала как стеклянная, тормознешь — и машину ведет юзом, того и гляди кувырнешься с дороги или врежешься в другую машину. Когда колонна поднималась на сопки, шофера открывали дверцы, на тот случай, если машина все-таки полетит. И так бывало в здешних краях. Хорошо, если шофер успевал выскочить…

Ехать ночью было опасно. Решили переждать здесь, у шоссе.

Они разожгли костры и сбились между ними, обогреваемые со всех сторон пахучим пламенем оранжевых лиственниц. Было спокойно и чуть печально; искры поднимались к небу, к звездам, как будто пытались породниться с ними там, в глухой черной выси. Валька задремал, привалившись к боку товарища, а очнулся от того, что кто-то сказал:

— Братцы, смотрите!

Прямо из темноты на Вальку надвинулась звериная морда. Умные печальные глаза зверя были красными от костра. Большие уши торчали по обе стороны длинной головы.

Это было как видение, неслышимый призрак, вдруг вынырнувший из тайги. В это можно было поверить, только дотронувшись. Надо было лишь протянуть руку, и тогда оно перестанет быть призраком, а станет тем, кем есть, — обессилевшей ланкой, которая вопреки тысячелетнему страху подошла к Человеку и Огню.

Но никто из людей даже не пошевелился, потому что все, и Валька в том числе, почувствовали такой удивительный восторг, что, скажи хоть кто-нибудь слово, того просто-напросто избили бы.

Ланка упала на колени, потом боком опустилась на землю, спиной к огню, и, вся в свете, вся в отблесках костра, чем-то неуловимо напомнила лежащую женщину. И вот тогда кто-то тихо сказал:

— Покормить бы ее.

Но снова никто не шевельнулся. Ланка стрельнула ушами, когда Клевцов подложил полено в костер — тот, ближний к ней. Они встретились глазами — ланка, повернув голову на длинной шее, смотрела на Вальку в упор, и Валька осторожно сел на место.

Ланка ушла минут через двадцать, наверно. Поднялась, прислушалась к невидимой тайге, и ее не стало — исчезла, растворилась среди дерев; какой-то огонек еще мелькнул оттуда, быть может, отблеск костров в ланкиных глазах, — и все, и будто не было ее вовсе…

Валька первым нарушил очарованную тишину. Он вскочил и долго всматривался в темень, а потом развел руками и так жалобно, будто его обидели, сказал:

— Расскажи кому — ни за что не поверят!

Эта ланка вспомнилась ему, когда зимним вечером он пришел в Дом культуры.

Только что кончилась пурга, ветер еще взметывал верхушки сугробов, и никаких рейсов на ближайшее время не предвиделось. Шоферы «загорали», Вальке было уже тошно от этой бездельной жизни.

Обложку «Смены», заделанную под плексиглас, он перенес из машины в комнату и повесил в ногах, на спинку кровати. Ложишься — и смотришь, просыпаешься — она же, Нина. Ребята посмеивались — икону повесил! А у самих в кабинах были налеплены Брижит Бардо, или Софи Лорен, или наши артистки, вырезанные из «Экрана». Молчали бы лучше! До Софи Лорен или той же Аллы Пугачевой тысячи километров, а здесь — рукой подать, всего 800 километров…

Так вот, когда улеглась пурга, Валька пришел в Дом культуры. Он неспешно разделся и с удовольствием оглядел себя в зеркало. Новый костюм еще не осел по фигуре, но это неважно. Белая нейлоновая рубашка, и галстук в искорку, и чешские носки, и югославские ботинки — все тоже новенькое, хотя в ботинках ноги замерзли, и он с трудом шевелил пальцами. Как-никак, а на улице тридцать с лишним мороза. Впрочем, девчонкам хуже — вон две в легких платьицах пудрят красные носы, а ноги у них в чулочках, у бедняг, все равно что голые. Умри, но фасон держи! Что-то уже очень долго он глядел на их ноги, девчонки смутились и побежали наверх, в зал, постукивая каблучками, словно копытцами. А он вдруг почувствовал удивительную нежность к этим девчонкам, которым мороз — не мороз, а дай поплясать, потому что, черт возьми, лет им всего ничего и вся жизнь еще впереди. Цуцики замороженные! Эскимо в капроновых чулочках!

Он отыскал их в зале. Девчонки уже танцевали с какими-то моряками и обменивались друг с дружкой взглядами: «Как у тебя?» — «Сама видишь». — «И у тебя вроде ничего парень», — вот как он понял их немой разговор.

Валька пошел в буфет. Черта ли ему в этих танцах? Он посидит в буфете, а потом начнется концерт. У него билет в первом ряду партера.

На концерт Валька не пошел. Когда раздался звонок и все, кто был в буфете, повалили в зал, оставив недопитое пиво и недоеденные бутерброды, Валька остался. Буфетчица Галина улыбалась ему. Конечно, она всем улыбалась, уж так положено, но всех интересовал концерт, а вот Валька остался. Он подумал, что Галина улыбается как раз для того, чтобы кто-нибудь остался, потому что тошно сидеть одной, когда все слушают «Я помню чудное мгновенье…».