— Железное паблисити!
— А вы чему радуетесь, Феликс? Что ваше имя напечатано в газете? Я сижу и боюсь выйти из лаборатории. Вдруг кто-нибудь подойдет и спросит: а ну, предъявите-ка нам свои известные успехи…
— Знаете что, Любовь Ивановна, — уже серьезно сказал Ухарский. — Наверно, вам надо было бы родиться в другом веке, когда ездили в каретах и, не знали, что такое телефон. Вы неторопливы. Но ведь мы на самом деле кое-что сделали, и об этом надо, — понимаете, н а д о! — говорить.
— Зачем?
— Да хотя бы затем, — резко сказал Ухарский, — что у нас еще любят замалчивать настоящие дела и раздувать липовые. А мы делаем настоящее дело.
— У нас еще любят поднимать самих себя, Феликс. Неужели вы не поняли, что Игорь Борисович дал эту статью… ну, беседу… чтобы п о д н я т ь с е б я?
«Он, конечно, передаст этот разговор Туфлину, — устало подумала Любовь Ивановна. — Что ж, пусть передает…»
Ухарский пожал плечами.
— Убейте меня, не могу вас понять. Ну, вам-то что, Любовь Ивановна?!
— Так ведь противно же, Феликс, — ответила она. — Сколько же можно!
— Вы что, собираетесь все это высказать шефу в глаза? — усмехнулся он.
— Не знаю, — отворачиваясь, ответила Любовь Ивановна.
— Значит, не собираетесь! И правильно сделаете. У него, между прочим, и другое положение, и другие масштабы, а вы этого не учитываете. И последствий тоже не учитываете; нет, Любовь Ивановна, вы все-таки из какого-то другого века…
Она ответила через силу:
— Знаете, Феликс, я не помню, чтобы и в нашем веке кто-то отменял обычную порядочность.
Ей казалось странным, что в институте в этот день царило чуть ли не праздничное настроение. «Читали?» — этот вопрос задавали друг другу весь день, и те, кто не читал, присаживались куда-нибудь в уголок потише, чтобы прочитать не спеша и несколько минут спустя спросить кого-нибудь из знакомых: «Читали?» Мнения же были единодушными: Туфлин здорово «поднял» институт! Такие статьи, да еще в т а к о й газете, — не случайность, и быть Игорю Борисовичу членкором — раз, и директором ИФМа — два!
Вечером, по дороге домой, Дружинин спросил ее:
— У тебя что-нибудь случилось?
— У меня? — переспросила она. — Ничего особенного.
— Эта статья в газете… — сказал Дружинин. — Там твоя фамилия, а ты говоришь — ничего особенного! Когда ты станешь совсем знаменитой, возьмешь меня в личные повара? Я еще и постирать могу, и полы мыть умею.
Любовь Ивановна слабо улыбнулась: шутка Дружинина была неприятна ей.
Она рассказала Дружинину обо всем — и о разговоре с Ухарским, и о том, что думает по поводу этой статьи. Дружинин шел молча. Любовь Ивановна поглядела на его хмурое лицо. Почему он хмурится? Испытывает сейчас то же самое, что и она, или не согласен с ней? Ей хотелось, чтобы он понял все, как надо, и добавила:
— Даже если он действительно, как говорят, пошел вверх, то нельзя же сразу начинать со лжи!
— Значит, потом будет можно? — спросил Дружинин. — Дело не в этом, Люба. Ты слишком… Как бы это сказать?.. Слишком наивна, что ли?
— Долго же ты подбирал вежливые слова. Сказал бы просто: слишком глупа! Другая только порадовалась бы да побежала к портнихе шить новое платье — к ордену…
— Зачем ты так? — с заметной досадой снова спросил Дружинин. — Я вовсе не хотел называть тебя глупой или еще как-нибудь… Это чисто женская манера — додумывать слова за других. Я хотел сказать, что твой Ухарский прав! Зачем замалчивать ваш труд, тем более что уже можно о чем-то сказать? Сегодня в институте все радовались, и только ты одна надулась, как мышь на крупу. Помнишь — «Вся рота идет не в ногу, один поручик в ногу»? Так не бывает, Люба. По-моему, ты не можешь отказать Игорю Борисовичу в порядочности, а если начнешь выяснять с ним отношения — вот это действительно будет глупо…
Теперь уже молчала она. Значит, Андрей ничего не понял. И ко всему еще — этот нравоучительный, даже, пожалуй, раздраженный тон… Впрочем, и за тем, ч т о говорил Дружинин и к а к он говорил, легко угадывалось другое. У Туфлина на самом деле другой масштаб, другая колокольня. Ну, выскажешься ты — кому будет хуже? Только тебе! На кой черт это надо? Живи спокойно, не ищи никаких криминалов там, где их нет, и не мешай жить другим. Вот что почудилось ей за словами Дружинина. Или это моя чисто женская манера додумывать, как он сказал только что?..
Сейчас, на лесной дорожке, Любовь Ивановна впервые увидела или, скорее, почувствовала в Дружинине что-то такое, чего еще не знала и что неприятно поразило ее. И лучше всего, конечно, было бы промолчать, не продолжать этого разговора, потому что маленькая трещинка непонимания вполне могла вырасти, и тогда у них будет первая ссора, а ей вовсе не хотелось ссориться. Но и не думать о том, почему Дружинин так раздраженно выговаривал ей, Любовь Ивановна уже не могла.
Дома Дружинин помог ей снять пальто, достал из-под стула ее тапочки — все, как было всегда, — но Любовь Ивановна как бы продолжала решать про себя трудную задачу. П о ч е м у он не понял меня? Если он, очень усталый человек, хочет жить словно бы с закрытыми глазами? Скорее всего, так…
Она ничего не решила ни в тот вечер, ни потом. Она не заметила, как начала уговаривать себя: может быть, это его право — жить так? И, конечно, он вовсе не обязан во всем соглашаться со мной. Это, наверно, его бывшая жена требовала, чтобы он всегда и во всем соглашался с ней. Такие женщины обычно не терпят возражений, а чем я сегодня была лучше ее?
Позвонила Ангелина, и этот звонок показался Любови Ивановне спасительным.
— Ставь чайник, — сказала Ангелина. — Мы сейчас подгребем к тебе.
…И сразу все неприятности, все трудные мысли сегодняшнего дня ушли от нее.
Жигунов дозвонился до Егора, тот сходил к Кириллу и позвонил сам. Для Любови Ивановны новость была не просто ошеломляющей, как бы мягко ни пытались сообщить ее Ангелина и Жигунов. Кирилл пьет. Пьет каждодневно, вот уже полтора года. Нет, у него не просто веселая компания, которая собирается «погудеть» на досуге, потанцевать, — алкаши, ханыги, портовые б и ч и, как со стародавних времен и до сих пор называют в Мурманске всяческое отребье… Из порта Кирилла выгнали за пьянки, сейчас он работает монтером при домоуправлении и очень доволен. Поставил какой-нибудь тете Моте выключатель — трояк в кармане, сделал в квартире новую проводку — три красненьких! Что ни говори, Мурманск — город денежный…
Любовь Ивановна оцепенела. Наверно, если бы ей сказали, что Кирилл тяжело заболел или попал в какую-нибудь катастрофу, она отнеслась бы к такому известию более спокойно. Сейчас она ничего не видела, никого не слышала, мир перестал существовать, и только где-то в подсознании билась, повторяясь, одна короткая фраза: «Он пьет… Он пьет… Он пьет…» Точно такое же состояние она испытала несколько лет назад там же, в Мурманске, на кладбище, когда хоронили Якушева: оцепенение — и одна фраза: «Его нет… Его нет… Его нет…»
Это потом, чуть придя в себя, она будет метаться по квартире, без разбора засовывая в чемодан нужные и ненужные вещи. Уговорить ее успокоиться было делом бессмысленным. Какие-то таблетки, которые Ангелина заставила ее принять, не помогли. На нее было страшно смотреть. Ангелина отослала Жигунова домой, а сама осталась: мало ли что… С собой у нее было еще снотворное, и снова она заставила Любовь Ивановну принять две таблетки. На этот раз подействовало: Любовь Ивановна заснула почти мгновенно, не раздевшись. Дружинин подсунул ей под голову подушку, прикрыл ноги пледом и только после этого сказал:
— Не представляю, как она поедет…
— Мы рассказали еще не все, — сказала Ангелина. — Егор видел, что там творится… Говорит, какой-то вертеп, а не квартира. Вы, конечно, не сможете поехать с ней? — (Дружинин покачал головой. Он не сможет. Его просто не отпустят с работы.) — Я поеду, — словно отрубила Ангелина. — Ее нельзя отпускать одну. Вы понимаете, конечно, что парня придется перевозить сюда?
