— Есть. Все есть!

— Все? — с шутливой недоверчивостью спросил Плассен. — Может, и хороший чай тоже есть?

— И хороший чай есть.

— Ну-ну, — сказал Плассен и снова взял ее руку в свою. У него были холодные твердые пальцы…

Возле дома Любовь Ивановна отобрала у Плассена его туго набитый портфель, но, когда — уже дома — хотела помочь ему снять пальто, он недовольно проворчал: «Как-нибудь сам» — и пошел в комнату, потирая ладонью о ладонь. Любовь Ивановна пошла следом, и увидела, что Плассен беззвучно смеется.

— Стоишь и думаешь, наверно, — что это старик взбрыкнул? — спросил он. — Ничего, Любушка, мне уже можно взбрыкивать! Ты, кажется, собиралась меня чаем поить?

Теперь уже он шел следом за Любовью Ивановной и сел за маленький кухонный стол.

— Понимаешь, не могу к Туфлину, — сказал Плассен. — Все у него как-то напоказ — от сервиза до молодой жены. А в гостинице, говорят, холодно… Так что извини, пожалуйста, что напросился.

— И как вам не стыдно, Вячеслав Станиславович?

Он весело кивнул. Стыдно. Очень стыдно! Он осматривал кухню, эту полочку с керамикой, эти свисающие растения, старенький буфет, и посмеивался: ужасно стыдно!

А Любовь Ивановна суетилась. Чай — чаем, а к чаю — полпачки печенья и больше ничего. И в холодильнике какие-то остатки колбасы, сыра, банка сайры… Хлеб вчерашний… Правда, можно приготовить яичницу. Плассен остановил ее.

— Сядь, — сказал он. — Посиди спокойно, а то у меня уже в глазах все мелькает. Ничего особенного мне не надо, так что перестань волноваться. Расскажи-ка лучше о себе, пока чай поспевает.

Если бы какой-нибудь час назад ей сказали, что вечером у нее вот так, на кухне, будет сидеть Плассен, она, наверно, ответила бы: а почему не Ньютон или Ломоносов? Но сейчас напротив нее, в этой маленькой тесной кухоньке действительно сидел Плассен и просил рассказать о себе, и это было непостижимо и необъяснимо.

— Может, пойдем в комнату, Вячеслав Станиславович?

— Это зачем? Самое хорошее место — кухня. Так как, все-таки, ты жила и живешь, Любонька?

И вдруг все оказалось очень простым: сидел на кухне простой, давно знакомый старик, без пиджака, в простых подтяжках, и пил простой чай вприкуску. Не перебивал — просто слушал, — и Любовь Ивановна рассказывала о себе тоже просто, не подбирая слов, рассказывала, что было с ней за годы после института и до смерти мужа. А теперь, если подумать, она же счастливая баба! Есть хорошие сыновья, хорошая работа, хорошая зарплата и хорошая квартира — ни о чем больше она не думает. Много ли человеку надо!

— Много, — вдруг очень тихо сказал Плассен. — Ты сдалась, Любонька.

Она промолчала. Ей показалось, что Плассен упрекнул ее в чем-то, и теперь ждала, что он скажет еще.

— Нет, я все понимаю, конечно, — продолжал Плассен. — Я всегда удивлялся нашим женщинам, которые между стирками и приготовлением щей ухитряются делать государственные дела. Удивлялся и жалел. Из-за нашей бытовой неустроенности мы потеряли, наверно, не одну тысячу Ковалевских, Ахматовых и Склодовских-Кюри. Но ты сдалась! Я тебя ни в чем не виню — да, обстоятельства, как говорят французы, среда заела, но сама-то ты рукой не махнула, чтобы поплыть против течения. Все по течению, так легче… Сегодня на совещании один наш общий знакомый сказал о тебе: прекрасная исполнительница! Вроде бы похвалил, а я вот обиделся… В тебе жил настоящий ученый. Я говорю — жил, потому что он ушел от тебя, как муж от невнимательной жены.

Он говорил медленно, словно ему трудно было высказать эти, быть может, нелегкие для Любови Ивановны слова.

— Ты только не сердись на меня, Любонька. Возможно, я и не прав… Но среди моих учеников хватает посредственностей. Инженеры, и ладно, и обществу польза. А вот за тебя мне обидно… Хоть бы ты хорошо замуж вышла, что ли!

Это он сказал уже с шутливой грубоватостью.

Чай был допит. Плассен прошел в комнату и сразу начал рыться в книгах. Время от времени оттуда доносилось! «А чем твои парни занимаются?», «Сколько ты получаешь?». И вдруг: «Ты с Туфлиным в каких отношениях?»

Она отвечала из кухни: старший сын — электрик, младший шофер, получает она сто восемьдесят, с Туфлиным отношения самые ровные…

— Я не о том, — сказал Плассен, выходя в кухню с какой-то книжкой. — Что ты о нем думаешь? Вроде бы я не должен задавать тебе такой вопрос, но, знаешь, ужасно чувствую себя, когда не могу разобраться в человеке.

— Разве вы его плохо знаете? — удивилась Любовь Ивановна. — Он часто вспоминает, как вы работали вместе. Там, на Урале…

— Да, — кивнул Плассен. — И жил он тогда черт знает как. Ему дали под жилье общественную уборную, подвал. Кровати стояли рядом с писсуарами. Война… Ты, наверно, не помнишь — тогда все было совсем иначе, и, наверно, проще — и обстоятельства, и люди… Многие стали меняться уже после войны.

Он задумался, будто с трудом стараясь вызвать в памяти совсем другого Игоря Борисовича, с которым познакомился тридцать с лишним лет назад — тогда, в тяжком сорок втором.

— Ну, хорошо, — сказал он наконец. — Не хочешь отвечать, и не надо, и правильно, что не хочешь… А я вот у тебя одну любопытную книжечку разыскал, буду читать на сон грядущий. Это, наверно, еще твоего мужа?

Она посмотрела — Плассен нашел строевой Устав! Он будет читать строевой Устав?! Плассен уже перелистывал его с видимым интересом и объяснил, что видит такую книжку впервые. Ведь он никогда не служил в армии… Правда, в шестнадцатом году, его, неблагонадежного студента Петроградского политехникума, забрили, но до фронта он так и не доехал: был схвачен за большевистскую агитацию, трибунала не дождался, бежал в Саратов и жил там нелегально до самой Февральской революции…

Ничего этого Любовь Ивановна не знала. Ей было трудно, пожалуй, даже невозможно представить себе этого старика молодым человеком. Он всегда казался ей старым. Старым, но вечным.

Она поняла, что Плассен нарочно перевел разговор.

Час был еще не поздний — начало девятого, — но она спросила, не хочет ли гость спать. Плассен отложил Устав и прихлопнул его ладонью, что должно было означать — прочитаю потом.

— Нет, — сказал он. — Мы же с тобой еще не наговорились как следует.

Потом Любовь Ивановна будет часто вспоминать этот вечер, и следующее утро, и следующий день, когда Плассен со всей свитой пришел в эксплуатационно-технический корпус и задержался возле жигуновской установки, на которой она работала. Поинтересовался, как определяется температура нагрева. Заметил, что термопары, которые Любовь Ивановна прикрепляла к краям бруска, могут врать: там возникают дополнительные напряжения, лучше прикреплять к центру. «У тебя есть канцелярский клей?» — «Да». — «Вот и давай, прикрепляй прямо на клей». Она не поняла — зачем? Плассен объяснил: поверхность бруска окисляется, проволока отходит, термопара врет… А клей вспучиваться будет и сгорать, но не даст образоваться окислу.

— Век живи — век учись! — развел руками Туфлин. — Но теперь Любовь Ивановна потребует от меня по меньшей мере цистерну клея.

— Ничего! — шутливо отозвался Плассен. — Я уж по старой дружбе похлопочу в академии, авось выделят дополнительные средства.

Но это было на следующий день. А накануне Любовь Ивановна и Плассен заговорились, и, когда он поглядел на часы, было уже за полночь. Уходя спать, Плассен захватил с собой Устав, и еще долго Любовь Ивановна видела полоску света под дверью — Плассен читал…

А она тоже не могла уснуть, лежала и вспоминала их ночной разговор. Как ни странно, больше говорил Плассен. Впрочем, почему же странно? — подумала она. Плассен живет один, дети и внуки только приходят в гости. Днем в его квартире хозяйничает сестра покойной жены. Одиночество в старости — нехорошая штука, он сам сказал об этом как-то вскользь, чтобы Любови Ивановне не показалось, что он жалуется.

Он рассказал о покойной жене, детях, внуках. Несколько дней назад привели правнучку, он прочитал ей Пушкина — «Сказку о рыбаке и золотой рыбке» — и поинтересовался: «А если бы ты поймала золотую рыбку, что попросила бы у нее?» Девочка ответила, не задумываясь: «Чтобы все люди не умирали».