Среди суматохи и волнений вполне спокойным остался только задумчивый чиновник Михаил Егорович Шабунин. Высокий и стройный, он был прекрасен с застывшей на устах улыбкой Байрона, а к столу занятого допросами обер-полицеймейстера подошел своей обычной походкой чистокровного кандибобера. Скрывать ему было нечего: разве не для славы он сделал то, что он сделал? Он искренне сожалел, что несчастный Бочкарев опалил бороду и лицо. Он даже не понял предположения о политических мотивах его замысла. Он хотел, чтобы о нем узнали и заговорили, — и вот его знают и о нем говорят.

Следствие по его делу, столь сложному, заняло лишь одиннадцать месяцев. Ко дню его окончания интерес события потерял свою остроту. В иностранных дипломатических кругах пришли к убеждению, что преступление задумчивого чиновника не имеет прямого отношения к делу декабристов и что ожидать дворцового переворота нет достаточных оснований.

Следственная власть, эксперты и судьи оказались вполне на высоте задачи. Инспектор местных арсеналов генерал-лейтенант Козен, произведший экспертизу остатков бумажного бурачка, высказал авторитетно, что от прикосновения огня к веществу, коим был наполнен бурачок, взрыва строения последовать не могло, но в тесном и деревянном помещении, малопосещаемом, и в особенности по ночному времени, долговременное горение подобного предмета в его тесном соприкосновении с деревянными частями могло бы привести к пожару.

Первый департамент надворного уголовного суда в свою очередь признал, что положение бурачка между капитальными стенами каменного строения, притом в час, когда в комнатах помещения присутствуют люди, свидетельствует об отсутствии у обвиняемого зловредного намерения здание уничтожить.

Палата, куда дело перешло, определила поступок Михаила Егоровича Шабунина как шалость, однако весьма дерзкую по месту, избранному для ее совершения.

Сенат по пятому департаменту дал знать губернскому правлению и уголовной палате, что постановление палаты сим утверждается и должно быть приведено в исполнение.

Постановление же было: Егора Шабунина отправить в рекрутское правление для сдачи в солдаты.

Нет никаких сведений, — и не нам их выдумывать, — о том, как тянул солдатскую лямку бывший задумчивый чиновник Михаил Егорович в николаевские времена, когда смертной казни у нас, слава Богу, не было, но были шпицрутены.

Нет никаких сведений и о том, как отнеслась девица Ка-тенька Проскудина к поступку человека, с которым она встретилась глазами впервые на лестнице. Но тут мы гораздо свободнее в предположениях и не можем не высказать надежды, что если бы была хоть искра любви в сердце девушки, — то она разгорелась более ярким пламенем и привела к губительнейшему взрыву, чем бурачок, поставленный близ пожарной машины. В те года закончил Пушкин «Евгения Онегина» и уже начали молодые люди кутаться в плащ Чайльд-Гарольда. В те дни девушкам нравился чистый героизм, они ценили таинственную задумчивость лица и дерзость поступка. Не было нынешнего противного практицизма, которого ничем не проймешь, — хоть прыгай с высоты Эйфелевой башни, хоть отбей голову Венере Милосской или бросься под вагон метрополитена.

Пусть даже Катенька вышла замуж за чиновника с высоким положением; пусть она блистала в свете или рожала детей. Но нельзя себе представить, чтобы время от времени она не вспоминала молодого задумчивого чиновника, ради нее решившегося на величайшее кощунство — поджог Правительствующего Сената.

«Г-жа Ругон совершенно явственно видела теперь обнаженное тело, из которого поднимался маленький голубоватый огонек: легонький, колыхающийся с места на место, как пламя на поверхности зажженной пуншевой чаши. Мало-помалу он стал как будто укореняться и разгораться. Кожа растрескалась, и жир из-под нее начал вытапливаться.

Из груди Фелисите вырвался невольный крик:

— Макар!.. Макар!..

Он все еще не шевелился. Он, очевидно, напился до полной бесчувственности. Тем не менее он был жив: грудь его медленно и равномерно опускалась и подымалась…»

………………………………………………………………

«Дым стоял в воздухе мрачной, вонючей тучей… Что же сталось с самим Макаром? Перед стулом на вымощенном плитами полу образовалась целая лужа жиру. Рядом с нею виднелась небольшая куча пепла. Тут же лежала коротенькая черная трубка, даже не разбившаяся от падения. Весь дядя Макар был здесь, в этой щепотке мелкой золы, в рыжем облаке дыма, вылетавшего теперь сквозь открытое окно, и в слое сажи, выстилавшем всю кухню, мерзостной сажи, обволакивающей все, вонючей и жирной на ощупь».

………………………………………………………………………

«Доктор Паскаль, к собственному своему изумлению, сказал:

— Мамаша, вы были в это время у Макара: в кухне осталась ваша перчатка. Отчего же, мамаша, вы его не потушили?

Г-жа Ругон-старшая побледнела, как смерть…»

Не знаю, как вы, а я, в юности моей, читал эти строки из «Доктора Паскаля»[234] и неотрывно, и с великим ужасом. Сам доктор Паскаль считал недостаточно правдоподобной старинную теорию, допускавшую, что в человеческом теле, пропитанном спиртом, вырабатывается еще неизвестный химикам газ, который может загораться сам собою на воздухе и без остатка сжигать мясо и кости живого человека. Эмиль Золя уверяет, что раньше его дяди Макара точно так же сгорела жена башмачника, большая охотница выпить, и что от нее остались только кисть руки и стопа.

Роман «Доктор Паскаль» был написан в девяностых годах, значит, уже после того, как ученый Либих[235], по случаю процесса графини Герлиц, написал знаменитую книгу «О самосгорании человеческого тела» (1850 г.) и такую возможность отверг. По обыкновению, ученые лавры достались на долю европейца, а между тем по всей справедливости должны были достаться русскому ординарному академику Петрову[236], доказавшему обратное, но не собравшему достаточного материала для своей книги исключительно по малой понятливости земских исправников.

Так как читатель нынче пошел недоверчивый, то сошлемся прямо на папку дел управления гражданского штаб-доктора, стол 2, от 21 июня 1829 года, за номером 2099 и на циркуляр Министерства внутренних дел губернаторам, в данном случае ярославскому, от того же года, за номером 352. Не доверять таким документам было бы просто чудовищным и непатриотическим поведением.