Дома ждет обед и долгий пустой вечер; Пимен Миронович одинок и нелюдим; люди подлы и глупы, исключения случайны. Из служебных комнат он выходит другим выходом — из подъезда против почтовой церкви, что в Почтамтском переулке. Так уж принято — входить через шкап, выходить без особых фокусов.

Собственно, зачем он утаил письмо Женички и набедокурил в письме к Марусе? Кстати — первое письмо он старательно сжигает дома, так как сам к числу глупцов не принадлежит. Противно видеть, как неплохие, в сущности, ребята, во всяком случае, искренние и некорыстные, глупейшим образом попадают на крючок рыболовов в темной воде. Паша с Марусей получат каторгу или ссылку, Марья Ивановна — орденок, Женичка — подачку на пропой души, — обидно как-то! Хочется хоть раз дать щелчок в нос достойному, хотя, конечно, никого этим не исправишь.

Долгий вечер Пимен Миронович проводит за книгой по химии или по философии. Химия пополняет знания, философия укрепляет в человеке веру в полную тщету всяких знаний. Химик изобретает новые невидимые чернила — и тут же отличный для них реактив. Философ смотрит на химика и дивится его напрасным стараниям. Но химика с философом может легко объединить бутылка отличного коньяку, которая делит одиночество Пимена Мироновича.

К ночи он добрее к людям и разговорчивее с самим собой. Наливая последнюю рюмку, сонным голосом говорит:

— Все минется, все переменится, — а что останется? Человеческая глупость и, конечно, Черный Кабинет. Ну, за здоровье Паши и Маруси!

Фамилия Алексея Ивановича была Жекмаки. Откуда такая фамилия у православного человека? Был другой человек, такой же специальности, и звали его Ричард Фремель; и был не только лютеранином, а и германским подданным, а в России только помогал нашему правительству в труднейшее время и в труднейшем деле. Это понятно. Но фамилия Жекмаки у обыкновенного русского человека могла появиться только в городе чудес — Одессе. Так оно и было: Алексей Иванович служил в Одессе долголетним штатным агентом сыскного отделения — по части розыска воров и краденых вещей. Получал за это хорошие деньги, шестьдесят рублей в месяц. Значит, был особо полезным человеком, потому что такого жалованья никто из других агентов не получал. Он служил в самые тревожные времена — с 1900-го по 1913 год: как раз захватил первую революцию. Не то чтобы в те дни было особо много краж, а было другое, именно то, за что и вознаграждался Алексей Иванович дополнительно и не в пример прочим. В аттестате числилось, что Жекмаки «вел себя честно, трезво и все возложенные на него поручения исполнял с успехом и с полным знанием полицейского сыска».

Сам одесский градоначальник отлично знал и очень уважал человека с фамилией Жекмаки, считал его преданным, честным и совершенно незаменимым работником. Кроме того, Жекмаки знали — кому знать надлежало — в Тифлисе, Севастополе, Симферополе и Херсоне, но не везде под его собственной фамилией, которая уж слишком легко запоминалась и была редка. Иногда Жекмаки превращался в Сидорова, а то в Поликарпова, разумеется, получал временно и документ на эти имена. Сверх того ему был выдан, да так у него и оставался особый наряд: черное домино и маска, точно для маскарада.

Вообще жизнь этого человека была особенная, и особенным было общее к нему отношение, а не как к агенту уголовного розыска. Когда Жекмаки куда-нибудь приглашался работать по его главной и негласной специальности, то прежде велась довольно сложная подготовка, особенно в 1906–1909 годах. Сначала собирались почтеннейшие люди в мундирах, говорили, думали, обсуждали, решали, постановляли. Потом в соответствующем месте под руководством Алексея Ивановича выстраивали сооружение из двух столбов с перекладиной, приводили туда отмеченного судьбой и приговором человека, — и Жекмаки, надев домино и маску, приступал к привычному занятию: перекидывал веревку, обычно намыливал ее для свободного хода, ставил человека на табурет, просовывал его шею в петлю, подтягивал, укреплял, потом слезал и ловким ударом ноги вышибал табурет. Все это кажется очень просто, а в действительности нужна большая опытность и хорошая практика, так как человек, над которым все это производится, не всегда ведет себя спокойно и с иными приходится немало повозиться-. На помощников никакой серьезной надежды возлагать нельзя, потому что они помогают с крайней неохотой, только по принуждению и никакого искусства в свою работу не вкладывают, а больше стараются увильнуть от всякого участия. Не сознают люди ответственности, не чувствуют всей важности для государства быстрой и отчетливой работы по ликвидации преступности; мало того — с недостаточным уважением относятся к настоящим мастерам своего дела, каков Жекмаки, почему и приходится ему менять имя и надевать театральный костюм, в котором работать далеко не так и удобно, в особенности когда подлежащий операции человек, по малодушию или неуклюжести, сам портит дело напрасными телодвижениями, так что приходится подтягивать его весом собственного тела, пока он наконец выправится и успокоится.

Все это Алексей Иванович выполнял с большим знанием дела, нужным спокойствием, не позволяя себе вредной чувствительности. Разумеется, привык не сразу, и его первые клиенты, Корниченко Михаил и Пустовойтов Владимир (оба в один день — ноября 11-го, в день холодный), имели основания быть недовольными недостаточной отчетливостью движений исполнителя законного приговора. Зато ранее чем через год Алексей Иванович управлялся с пятерыми-шестерыми одним махом и одним духом так, что смотреть было приятно, особенно когда попадалась партия одной национальности, скажем — Войченко, Черниченко, Семенюк, Половчук или там — Вейгерман Лейба, Трейгер Кельман с братишкой Янкелем, Оренбах Абрам, а то Абдул-Меин-Седеман-Оглы, Асан-Абиль-Таар-Оглы, Абельтыре-Ибрагим-Оглы, — если только не перепутаны несколько трудные имена в тетрадочке, которую аккуратно, для счета голов, вел Алексей Иванович. В тетрадочке — шутка сказать — около трехсот имен! Есть офицеры: Глинский штабс-капитан; есть и неизвестный, так и отправившийся на тот свет неизвестным в ночь с 30 октября на 1 ноября. До чего народ упрямый! Есть, наконец, некий Херхулидзе, из-за которого и вышла большая неприятность.

А неприятность вот какая. Херхулидзе был не из революционеров (эти — народ спокойный, их и вешать просто и приятно), а из бандитов. Жекмаки пришлось заняться им в Тифлисе, было их трое или пятеро, вообще — ничего особенного. Но случилось, что в Одессу был назначен начальником сыскного отделения брат этого Херхулидзе, тоже, конечно, из бывших бандитов, потому что эти люди свою среду хорошо знают и могут быть очень полезны розыску. И вот, узнав из бумаг сыскного отделения, что «исполнять» его брата выезжал в Тифлис Алексей Иванович Жекмаки, новый начальник розыска невзлюбил мирного и заслуженного работника и стал его преследовать:

— Это ты, сволочь, моего брата убил?

Жекмаки даже обиделся:

— Как так убил? Я никого не убивал, не тот человек. Я приговоры исполняю.

— Ты и меня так убьешь!

— Ежели вы заслужите и прикажут, будет и с вами то же.

Иначе Жекмаки и ответить не мог; ответил достойно, как честно правительству служащий, нужный человек.

И, однако, пришлось ему со службы уйти — очень Херхулидзе преследовал, а мог свободно и впутать его в какую-нибудь историю, так что и сам окажешься на веревочке. По сыскным делам, да еще в такое тревожное время, человека запутать ничего не стоит, потому что часто и разобраться невозможно, кто сыщик, а кто и сам бандит. И Жекмаки предпочел на время устраниться ото всяких дел и даже скрывался.

Херхулидзе между тем выслужился и был назначен на пост и ответственный, и более покойный — приставом перекопского участка, почти военным человеком и у начальства на виду. Жекмаки попробовал вернуться в сыскное, но уж на этот раз по вольному найму. Работы по специальности стало в то время меньше, кого нужно — перевешали, год подошел 1913-й, сравнительно спокойный. По вольному найму жалованья положили только 25 рублей — это человеку с такими заслугами!