Но слишком долго протянуть не мог — наползала скука. Сначала шутил на пустяках, зря чудачил. В пасхальный день, когда всем гражданам полагается, высунув язык и расстегнув пуговицу на брюхе, делать друг другу визиты, Марий Петрович через подручных нанимал всех городских извозчиков, с утра сгонял их к своему дому, а в удобный час выходил, садился на первого попавшегося, а остальным приказывал следовать порожнем за ним, вытянувшись на несколько улиц. И радовался, смотря, как визитеры снуют пехтурой, злобно на него косясь, а поделать ничего не могут: нет больше в городе извозчиков.

Забавлялся и дома в своем многодетном семействе: всех детей скликал в зал, садился на стул посредине, вынимал золотые часы и объявлял:

— Десять минут сроку на всех! Можете делать все, что хотите, только меня не трогать. Но кто просрочит — берегись!

Немедленно начинался кавардак. Сначала дети тузили друг друга, потом роняли вазу, горку уральских камней, еще что-нибудь ценное, а так как отец сидел при этом невозмутимо и улыбался, то приходили в истинный раж, хватали что попало, били зеркала, опрокидывали стойку с прекрасными изделиями из малахита и горного хрусталя, ломали мебель и выбивали в зале все окна. Но обычно, в увлечении, пропускали срок и попадали в лапы родителя, который спускал им по очереди штанишки, зажимал коленками голову и всыпал щедрую порцию тяжелой дланью. Затем призывались плотники, столяры, слесари, стекольщики — и Марий Петрович развлекался отделкой и обставкой своего парадного зала в новом стиле. Жена не вмешивалась в его забавы; чувствуя, что приближается новая полоса жизни, она припрятывала что можно, закапывала в саду кубышку с деньгами и раздавала верным друзьям бриллианты и драгоценности на хранение.

И вот однажды вечером Марий Петрович появлялся в игорном клубе. Плотно ужинал, говорил с тузами о делах, пил шампанское маленькими глотками, недовольно поглядывая на марку. В игру вступал не сразу и только в том случае, если его не уговаривали и не приглашали взять карту. Начинал с пульки в преферанс с разбойником и скачками, по той крупной, по какой играли только в Сибири. Обычно выигрывал, небрежно совал в карман несколько тысяч, затем вперевалку и с усмешечкой подходил к столу, за которым кидались в три листика или в девятку, смотрел, отходил, опять возвращался и на крупном куше брал карточку и покрывал всё. Бывали удачи — и тогда, к большому игроков неудовольствию, рано уходил, унося немалые деньги. Но если зарывался и начинал сердиться, — тут открывалась перед Марием Петровичем пропасть. Перебросав наличные, хватал мелок и писал на зеленом сукне вкривь и вкось цифру с нулями. С игроками горячими расправлялся быстро, давя капиталом и неразумной решимостью; но, попав на холодного искусника, — сам терял голову, бранился по-сибирски и навертывал запись на запись, непременно проставляя все нули огромными шарами.

Так шла ночь, а под утро, если попадала плохая и несчастная полоса, появлялись на сукне рядом с цифрами корявые буквы. Это для себя, для памяти, Марий Петрович переводил на деньги дом, обстановку, готовый чугун, руду, завод, бриллианты жены, свою коллекцию малахитов, лошадей с экипажами, последнюю запонку. Проиграв все дотла, делался строгим и спокойным, вставал из-за стола, назначив срок полной расплаты, и уходил, раздав прислуге последние золотые, припрятанные в карманах. По улице шел пешком, никого не беря в попутчики. Дома ложился спать и спал до другого дня.

Жена ни о чем не спрашивала, — да было и ни к чему, так как о проигрыше Мария Петровича уже наутро говорил весь город. Приходили поставщики со счетами, служащие за расчетом, замухрышки с дрянными вексельками. По маленьким счетам жена, его не спрашивая, выплачивала из оставшихся денег. Когда же муж, засев в своем кабинете, клал перед собой счеты и начинал щелкать костяшками, она тихо входила, становилась за его спиной, одной рукой ласково гладила его по плечу другой рукой ставила на стол шкатулку с теми драгоценностями, о которых он не мог не помнить. Приходили и уходили приказчики, разные темные людишки, но голоса повышать никто не смел: все знали, что Марий Петрович, хоть и разорен начисто, со всеми расплатится до последнего гроша.

Так и бывало. Со двора выводили лошадей, из дома выносили мебель, пока не оставался только некрашеный кухонный стол и носильное платье. Потом со скудным скарбом вся семья переселялась в небольшой, снятый внаймы домик на окраине города, дети переставали учиться, за обеденным столом подавали вареное мясо и зайцев; заяц на базаре стоил со шкуркой пятак, без шкурки восемь копеек (шкурку сдирать трудно). Прислуга зайцев не ела, — да прислуги-то больше не было, управлялась со всем жена и старшая дочь.

О своих сбережениях и припрятках жена Мария Петровича не говорила, а он никогда не спрашивал. С полгода, а то и год тянули жизнь бедную, пока Марий Петрович, с помощью лучших друзей, часто тех же самых, которые его обыграли, не покрывался легким пушком, а затем не обрастал и перышком. Начинал с малого, но, в делах ловкий и опытный, умел развить и крохотное дело в солидное предприятие. В клубе бывал постоянно, играл по маленькой в преферанс, к большому столу не совался. Немного делишки поправив, повышал игру, обычно счастливо. В семье был ласков, в обществе посмеивался без задора и общего уважения и доверия никогда не терял.

И вот опять приходил момент, когда, при хорошем заработке, Марий Петрович делал попытку выплыть. Тот момент чувствуя, жена старалась ему помочь. Видя его задумчивость, шептала на ухо, что на случай чего и у нее немножко припрятано, так что детям на молочко найдется. И Марий Петрович с улыбочкой подходил в клубе к большому зеленому столу. Не присаживался, а играл сбоку, мазал. Сотни брал и отдавал равнодушно, взятой тысяче тихо радовался, однако виду не подавая. Сыграв счастливо, присаживался на полчаса, держал банк и уходил вовремя с немалым выигрышем. И уже видели и чувствовали все, что придет час настоящего боя, когда Марий Петрович покажет себя в прежней силе, дождется своей полосы.

Так и случалось — полоса приходила. Вцепившись в хвост Фортуны, Марий Петрович держался за него крепко и, больше не задумываясь, рисковал раз-другой полным провалом. Кривая вывозила, куча золота росла, игроки бледнели, переползал на их сторону злодейский мелок. Карту Марий Петрович брал уверенно, зная, что не выдаст, и открывал ее с лицом равнодушным, почти жестоким. Когда же в затворенные ставни стучалось утро и противникам Мария Петровича уже нельзя было мечтать об отыгрыше, он подзывал пальцем сонного лакея и громким шепотком приказывал:

— Пошлешь там кого к капельмейстеру Черномордику на квартиру. Коли спит, вели вставать, и чтобы через час был готов со всем оркестром. А мне подай за мой столик в столовой чаю покрепче с молоком. Молоко-то есть? Это вот передай музыканту, а это тебе за услуги. Да чай чтобы горячий, настой до черноты, а кипятить не смей. Понял?

Ранним утром будил горожан городской оркестр и гремел по главной улице до окраинного домика. Подремывая в извозчичьей пролетке, следом за оркестром победитель возвращался домой отоспаться от славной трудовой ночи.

Осетр среднего возраста, не костеряк и не перестарок, весом пуда на два, разгуливал в волжских водах поблизости от Нижнего Новгорода, скуля, что очень уж мало попадается в последнее время моллюсков и прочей жратвы. «Мало» на его языке означало отсутствие привычных сотен тысяч и миллионов, потребных ему на завтрак и обед. Дело происходило в 1863 году, и если бы осетр мог подозревать, что лет через семьдесят, то есть к дням его основательной старости, не только будет еще меньше пищи, но и Нижний будет называться городом Горького, — он немедленно и в панике скатился бы в море, что, впрочем, он и делал каждую осень.

О чем думают рыбы — нам неизвестно, но их обычное хладнокровие заставляет предполагать в них мысли порядка холерического, то есть преимущественно бытового, не выходящего за пределы каждодневности. Осетр мог думать о надоедливости его близких родственников, от ничтожной стерляди до грандиозной белуги, о сородиче немецком, также носящем фамилию Анипенсеров, о своих собственных усах, висящих под закругленным рылом, о прочности и красоте своих спинных, боковых и брюшных жучек, мог вспоминать о днях страсти, загнавших его в верховья Камы; но и в мыслях его не могло быть того, что с ним вскоре случилось и о чем пойдет дальнейший наш рассказ.