Конечно, тут же и договор заключили. Козицын отрекся от Бога, дьяволы обещали ему служить верой и правдой по части порчи людей. Старшего дьявола звали Ерахтой, а имен прочих он не запомнил. В дальнейшем в нужных случаях Козицын обращался к Ерахте, а тот уж отдавал распоряжения. Испортив человека, Козицын отсылал дьявола за ненадобностью к сатане.

Наконец-то дело получило настоящее движение! Разыскали Карандышева, старика за шестьдесят лет, привели в застенок, принялись увещать рядом с Козицыным. Но так как Карандышев даже на виске (дыбе) не признался, то снова принялись за Козицына, трижды его подвесив, а на четвертый раз проверив под страшной пыткой — под теми кнутами, от которых оставались на теле кровавые перекрестные колеи, так что куски кожи отваливались с мясом. И только тут в сознании Козицына наступило полное просветление.

Оказалось, что он все перезабыл и Карандышева оговорил напрасно. Чародейству его научил лет пятнадцать назад промышленный человек Иван Поскотин в Сибири. Тот грамоте не знал, волшебных писем не писал, но держал у себя для постоянных услуг трех дьяволов, вроде как приказчиков. Жалованье этим дьяволам полагалось самое простое: нужно было снять с себя крест, да и то только на время, когда необходимо портить людей. Были эти дьяволы, конечно, черными, роста небольшого, по всему телу шерсть, головы противу человеческих вострые, а на спрос отвечали они человеческим языком, по-русски, очень хорошо и понятно. При нужде навести на человека порчу призванные дьяволы наговаривали разными словами на печеный хлеб или на живую муху. От них Козицын и получил свое чародейское образование, ныне же он портить больше не умеет и все то учение позабыл, и дьяволы к нему больше не являются.

Дело затянулось, потому что пришлось разыскивать промышленного человека Ивана Поскотина, успевшего, на его счастье, к тому времени помереть.

Но все-таки ясность в том деле теперь уже была. Поэтому опять разыскали девку Агафью, невестку Козицына, и подвергли ее нещадной порке. Самого же Козицына яренская канцелярия, руководясь главой 22 уложения царя Алексея Михайловича, — хоть и сидела на престоле императрица Екатерина, просвещенная мать отечества, — приговорила, дав ему время для покаяния, казнить смертью сожжением в срубе.

И сожгли бы несчастного старика, дважды себя оговорившего, если бы не народились к тому времени в Европе великие энциклопедисты, учение которых своим немеркнущим светом согрело и нашу землю!

Узнав о состоявшемся приговоре, архангелогородская губернская канцелярия его отменила. Правда, сей чародей подлежал сожжению, но подпал он под действие новых человеколюбивых сенатских указов, по точному смыслу которых надлежит:

«Учинить ему жестокое наказание кнутом, вырезав ноздри и поставив на лбу и щеках знаки, и послать в ссылку в Сибирь для определения при Нерчинских серебряных заводах в вечную работу».

Всякий приговор все же лучше бесконечных следственных пыток! Сорок ударов кнутом чародей выдержал, выдержал и рванье ноздрей и стемпели, духа не испустивши, а по исполнении приговора, по законам того времени, тот приговор был послан на утверждение столичной юстиц-конторы.

Юстиц-контора несколько замешкалась, однако два года спустя приговор утвердила, найдя лишь одно сумнительным: учинено ли колоднику увещание от Божественного писания через духовную особу?

Признаться, яренская канцелярия забыла, сделано ли такое увещание. Поэтому пришлось осведомиться у самого колодника, которого по этому случаю подвергли новому допросу «с толкованием», достаточно убедительным, чтобы он прибавил некоторые подробности в описании дьяволов, ему служивших. Сверх того, канцелярия за давностью времени позабыла, была ли достаточно наказана девка Агафья, невестка Козицына, которую на всякий случай пришлось опять вызвать и плетью выдрать нещадно, дабы и другим неповадно было говорить похвальные слова.

Когда же земля в своем непрестанном движении вокруг солнца завершила десятый круг, а именно весной 1766 года, был, наконец, тот чародей Андрей Козицын «за его тяжкие и малослыханные злодейственные вины и напрасное пролитие крови», — хотя кровь пролита лишь его собственная, — отправлен в Нерчинск, скованный, в заклепанных кандалах, под «достаточным и безопасным конвоем», причем сопровождавшим его инвалидам была дана инструкция с наставлением «до побегу его во время дороги отнюдь не допускать, а ножа или другого вредительного оружия не давать».

В документах не значится, была ли в тот же день еще раз нещадно выдрана плетью случайная оного чародейского дела участница девка Агафья.

Но стоит ли вспоминать о столь стародавних временах, когда Россия была в судах темна неправдой черной, когда порчу нагоняли наговором на живую муху и думали, что дьяволы чем-то отличаются от людей? Да почиет наше забвение и прощение на их неправосудных делах!

И если мы все же позволили себе оглянуться на прошлое, то лишь потому, что в необычайном и словно бы необъяснимом признании деревенского чародея почудилось нам некоторое сходство со столь же необъяснимыми покаяниями современных «вредителей», дела о которых обогащают архивы — к любопытству и пользе грядущих изыскателей.

Всеподданнейший и последний раб Михайла Алсуфьев[50], по робости и малой грамотности так свою славную фамилию писавший, получил служебный приказ через Тайную канцелярию[51]: разведать и донести подробно и обстоятельно о деятельности тайной франмасонской секты[52], какая у них ложа, кто в ней собирается, и что делают, и в чем ихняя ересь состоит. Да чтобы донес не по пустым рассказам приятелей, а проник бы туда лично, все обстоятельно высмотрел и изложил письменно на имя всемилостивейшей государыни Елисаветы Петровны. Передан ему сей приказ в форме высочайшего рескрипта наличное его, нижайшего раба Михайлы Алсуфьева, имя.

Завидна честь и высоко монаршее доверие, — но и задача трудна безмерно!

Михайла Алсуфьев, чиновник скромный и бесталанный, с неба звезд не хватавший, получил такое важное поручение случайно: отчасти потому, что давно о нем хлопотала перед высоким начальством его тетушка, а больше потому, что в разговоре с сослуживцами однажды проговорился, будто бы знакомый франмасон звал его вступить в тайное общество, где собираются именитые люди и проводят время весьма нескучно и где можно сойтись на дружеской ноги с вельможами, близкими ко двору и к самой императрице. На ушко названы были Роман Илларионович Воронцов[53], писатель-бригадир Александра Сумароков[54], кадетского корпуса капитан Милисино[55] и два-три лица княжеских фамилий[56]. С одним князьком как раз и беседовал Михайла Алсуфьев, согласия, однако, не изъявивший, а просивший дать ему подумать.

Теперь, с царским рескриптом в кармане, можно бы и согласиться на вступление в ложу — от этого беды произойти не должно. Но князек говорил, что скоро это дело не делается, а нужны месяцы подготовки и предварительных разговоров, после чего будет назначен день для посвящения, а самые тайны масонские узнаются лишь постепенно, по мере того, как братья присмотрятся к новому человеку. Такой окольный путь никак дела не устраивал — приказ был срочный. И потому Михайла Алсуфьев решил открыться приятелю-князьку, взяв с него обет молчания и попросив дать ему возможность посетить ложу тайно; от себя же обещал доложить императрице нелицеприятно и в духе умеренном, только бы дали ему также и полный список всех членов.

Вначале князек очень испугался, заявив, что тайно провести в ложу никого невозможно. Однако, переговоривши со своими, скоро явился к Михайле Алсуфьеву с согласием: и в ложу проведет, и доставит списки. «Из сего убедишься, что наше общество есть не что иное, как ключ дружелюбия и братства, кои бессмертно во веки пребыть имеют, и если от профанов двери ложи на запоре[57], то от премилосерднейшей матери отечества нам таить нечего».