Так был блестяще выполнен план безымянного кузнеца, создавший славу двухимянному греческому проходимцу. И была выбита медаль в память этого события, с портретом Екатерины, изображением камня и надписью: «Дерзновению подобно».

На это величавое подножье въехала статуя работы Фальконета, когда сам художник, обиженный невниманием Екатерины и грубостями Бецкого, уехал во Францию. Она была торжественно открыта уже после того, как де Ласкари, выгнанный со службы, отправился на родину завершать свою скандальную карьеру.

И был еще маленький человек, связавший свое имя с историей Медного Всадника, обстоятельно изложенной в труде, которым я пользуюсь. Это — старый сельский дьячок Тимофей Краснопевцев[111] из села Чижова.

В селе Чижове родился светлейший князь Потемкин, сын небогатого отставного офицера. Когда Потемкин был только бойким мальчишкой Гришей, его обучал грамоте сельский дьячок, сам малограмотный, но добряк, вероятно, пьяница, как все добрые дьячки, но неплохой певец, о чем свидетельствует и его фамилия. Тимофей Краснопевцев не столько учил Гришу, сколько забавлял его пением. Учил он его недолго — шестилетним Потемкина отдали в обучение в Москву.

Больше его Краснопевцев и не видал. Гриша стал сначала большим, а потом и огромным человеком, ближайшим к царице вельможей и всесильным фаворитом. Тем временем сельский дьячок постарел, опустился, потерял голос и был уволен на покой. Покой его заключался в том, что ему стало нечего есть.

И вот побрел старик в Санкт-Петербург, где был у него родственник в Измайловском полку, бывший причетник, сданный в солдаты за какую-то провинность. Земляк земляку рад — устроил старого дьячка временно проживать в казарме. Дьячок слыхал, что его бывший воспитанник Гриша вышел в люди, но только тут узнал, что ныне до Потемкина простому человеку и не добраться. Однако приятели-солдаты убедили его написать вельможе письмо, и полковой писарь в том охотно помог: написал с завитушками и в стиле и на бумаге. В письме была просьба о помощи, причем упоминалось, что в свое время Гриша остриг у учителя косичку, и это сошло ему, Грише, безнаказанно, потому что учитель про это дело смолчал, не пожаловался родителям.

Письмо завернуто в тряпочку, тряпочка сунута за пазуху, и только нужно это письмо вручить в светлейшие руки. Пришел старик в Зимний дворец — и едва не попал на съезжую. Его уже потащили, да выручил молодой адъютант Потемкина, пожалевший старика и обещавший ему при случае передать письмо светлейшему в добрую минуту:

— А уж сам ты не ходи сюда, чтобы не вышло какой неприятности.

В казарме солдаты качали головами: «Попало письмо в канцелярию, добра из этого не выйдет, как бы не вышло худа!» И дьячок совсем приуныл, как вдруг однажды прислал Потемкин за стариком ездового с приказом явиться перед ясные очи.

Посадили дьячка в одноколку, привезли во дворец. Блестящая толпа, ленты, звезды, золотые кафтаны. Стоит дьячок ни жив ни мертв. Отворилась дверь, вышел сам в голубом шлафроке, с расстегнутым воротом, в стоптанных туфлях, в руках табакерка и розовый платок: настоящее светлое виденье. Конечно, дьячок — на колени.

— Здорово, старина! Зачем сюда пожаловал?

То ли в голосе что-то знакомое, то ли в чертах лица. И дьячок просветлел:

— Гриша? Да какой же ты стал большой и красавец!

Объяснил, не смущаясь, что вот служил пятьдесят лет дьячком, да за старостью, глухотой и глупостью теперь выгнан, — так нет ли какого другого подходящего местечка? Может, примет в придворную арапию или хоть в скороходы.

Потемкин подумал.

— Ну, а Петру Первому памятник видал ли?

— Как не видать, памятник отменный.

— Так вот что, старик, сходи посмотри, все ли он стоит на месте, да доложи мне.

Памятник стоял крепко, как стоит и сейчас. Поглядев обстоятельно, старик доложил Потемкину, что все благополучно. За блестящее выполнение поручения светлейшего был назначен Тимофей Краснопевцев первым смотрителем памятника, с жалованьем из доходов светлейшего князя Потемкина, стол, квартира и платье от него же.

Утром раненько, по привычке, вставал и брел на Сенатскую площадь. Петр на коне, рукой указывает вдаль. Громов камень целехонек, стоит крепко, не шатается. Обойдя кругом и все осмотрев внимательно, возвращался старый дьячок, а ныне смотритель, во дворец для доклада. Служба ответственная, но неутомительная, вполне доступная и старику.

На этом посту смотрителя Медного Всадника и умер Тимофей Краснопевцев.

В глазах иных — лишь презабавная, на наш же взгляд — печальная и трогательная история, послужившая сюжетом нижеследующего рассказа, произошла около 140 лет тому назад; несомненно, однако, что она и посейчас не утратила своей назидательности. Даже более: именно мы, живущие во Франции и вынужденно говорящие на чужом языке, лучше других поймем и оценим страдания молодого героя рассказа и невольный поступок девушки, избранницы его сердца. Прибавим, что отсутствие в документе, опубликованном в одном журнале прошлого века (интимное письмо), необходимых подробностей заставило нас восстановить игрою собственного воображения сцены и картины ушедшего быта.

По мере родительских сил и возможностей Петенька был воспитан в добрых нравах, обучен грамоте достаточно, чтобы написать и письмо, и деловую бумагу и чтобы поддержать легкую и приятную беседу всякого содержания без излишней учености. Из наук он знал историю собирания Руси от Ивана Калиты до просвещенного царствования Екатерины, по математике достиг умножения дробных чисел, мог перечислить важные созвездия в последовательном порядке, знал имена монархов в главных странах и имел представление о величайших горных хребтах. К словесности имел даже большую склонность, наизусть читал оды Державина и наилучшие вирши Михайлы Хераскова и Александра Сумарокова.

Однако, сын богатого рязанского помещика, он, в противоположность молодым людям хорошего общества, до тринадцатилетнего возраста не был обучен французскому языку, исключительно в силу предубеждения его батюшки, который не видел в этом надобности ни для себя, ни для детей, ссылаясь на то, что и без помощи знания этого языка он потерял ногу в сражениях, женился, родил сына, был председателем в Совестном суде и завершил жизненный путь в деревне, уважаемый соседями и любимый крестьянами.

Когда же Высший Судия призвал его батюшку к отчету в делах житейских, матушка же, оплакав невознаградимую утрату, переселилась с сыном в Петербург в 1782 году и взяла в дом французского гувернера, — время, как мы увидим дальше, было упущено: знание языка юноша приобрел, но его носовые хрящи успели ранее того затвердеть настолько, что правильное произношение слов «мон дин-дон» сделалось для него совершенно недоступным.

Чтобы не возвращаться в дальнейшем к вопросу о носовых хрящах, упомянем, что в свое время был приглашен к юноше штаб-лекарь, тщательно юношу осмотревший и вынесший следующий приговор на языке Цицерона:

— Ad rectam linguae Gallicae pronunciationem nasus hujus pueri semper erit inhabilis.

Что значило: «К правильному галлического языка произношению нос сего юноши всегда будет не способен».

Производство соответствующей случаю операции было по тем временам затруднительно, так как хирургическим искусством заведовали главным образом брадобреи, ловко отворявшие кровь, но в дроблении и размягчении носовых хрящей весьма мало искушенные. Нужно ли прибавлять, что в наше время это было бы сработано в два счета? О Наука, благодетельствующая современное человечество!