Допрашивали супругов, допрашивали и мамашу Катерины Ивановны.

Мамаша решительно заявила, что не слыхала в церкви, чтобы ее дочь выразила священнику согласие на обвенчание. Дочка призналась, что ничего из того времени не помнит, ибо была в страхе и великом смущении, сам же Максимов настаивал на своей полной и тогда, и сейчас несклонности к люблению портновой дочери, с которой имел он сожительство лишь по приказу свыше, как бы при исполнении обязанностей не столь супруга, сколь аккуратного чиновника, привыкшего подчиняться. Ко всему вдобавок — жизнь его нищенская, содержать жену не на что, и ее и его родители к их браку неблагосклонны, и было бы лучше и справедливее отпустить его на свободу и дать ему возможность вступить в другой брак, более соответствующий, она же, Катерина, может, по своей религии, беспрепятственно совершить то же самое.

Неизвестно, сколько бы времени протянулось дело, возбудившее столь важный междуведомственный спор и взволновавшее самого государя, если бы не был петербургский митрополит Амвросий великим знатоком человеческих сердец и угадчиком сокровенных желаний. За ошибки приходится платить, но прежде чем платить за них такой дорогой ценой, как расторжение брака, не попробовать ли утешить супруга некоторой суммой денег и обещанием определить к выгоднейшей должности, нежели какова ныне?

Улыбнулся генерал-прокурор Д. Трощинский,[166] поколебался и император Александр: но только чтобы не было принуждения! Пусть сам регистратор решает свою судьбу! Хочет остаться в браке — выдать ему из кабинетских сумм одну тысячу рублей с обещанием повысить в должности. Не хочет — расторгнуть его брак, деньги же отдать целиком разведенной жене, чтобы легче могла найти нового мужа, а чрез то удалилась от всякого уныния и на себя покушения.

Так и было объявлено Максимову: выбирай для себя лучшее.

Нелегка жизнь маленького чиновника, а тысяча рублей — деньги большие. Главное — обидно, что при разводе получит их не он, а нелюбимая жена. Два дня думал Максимов, на третий день ответил, как требовалось, письменным заявлением:

«Имею счастье выслушать именное Его Императорского Величества соизволение и внимая милосердного монарха, призирающего с высоты престола к верноподданному своему снисхождению, коему повинуюся, яко гласу с небеси от Бога, остаюсь согласным продолжать брак мой, совершенный в 1800 году июля 10 числа, с дочерью немца Клокенберга Екатериной Ивановной, безразрывно навсегда, если ею, Катериною, оной брак, по точности правил святых отец, будет соблюден. О чем сие утверждая, дал сию своеручную подписку регистратор Александр Максимов».

Так, мудрым соизволением властей, несклонность к люблению жены уступила склонности к приобретению тысячи рублей с придачей обещания повышения по службе.

Тысяча рублей — на руки. Дело верное. Что же касается повышения по службе, то его пришлось ожидать долго. Наконец, два года спустя, чрезвычайно кстати умер в Москве секретарь консистории — почтенная вакансия для кандидата, намеченного к повышению высочайшей властью. Похлопотал сам обер-прокурор Синода, и Максимов, собрав скарб и немецкую жену, готов был двинуться в первопрестольную столицу. И не будь у московского митрополита своего кандидата, все бы устроилось благополучно.

Но, видно, в книге судеб не был записан на счастливую страницу синодский регистратор, — и московский кандидат пересилил!

Сею новой неудачей кончаются исторические документы, а где молчит история, там досужая выдумка только портит дело. Одно можно сказать с уверенностью: не могла быть сладкой и жизнь Катерины Ивановны, связанной безразрывно навсегда с несклонным к люблению законным мужем, хотя и чиновником четырнадцатого класса!

За давностью времени, — прошло лет сто или сто двадцать, — трудно сказать, та ли это самая помещица, которая боялась неприличных слов, или была еще другая в том же Ново-Оскольском уезде. Но кажется, что та самая: Марьяна Петровна Тинькова, прославившаяся, между прочим, защитой плотины собственным телом от вторжения неприятельских банд, о чем здесь и будет пересказано со слов ее современников.

Каждому человеку естественно презирать некоторые слова и выражения. Например, император Павел Петрович приходил в истинный гнев от слов «обозрение», «выполнение» и «врач», казалось бы, совсем невинных; несколько понятнее, почему в 1797 году состоялось высочайшее повеление о замене слов «отечество» и «граждане» — словами «государство» и «жители» или «обыватели», а слово «общество» было вообще запрещено употреблять.

Вот точно так же помещица Марьяна Петровна считала совершенно неприличным слово «мельница» и, краснея, поправляла говоривших:

— Ах, что вы! Мукомольня!

Ни разу с ее языка не сошло ужасное слово «яйца», и на птичьем дворе она спрашивала в описательных выражениях:

— Даша, каков ныне урожай куриных фруктов?

Кроме того, она считала неаристократичной и для порядочной женщины неприличной букву «х», по каковой причине не только называла стекло «фрусталем», но и собственный хутор именовала «футором Свистовкой». Она говорила: «Фуже быть не может» — и: «Уж эти мне фудожники!» Собственно, Марьяна Петровна не столько избегала слов и звуков, по ее мнению, неприличных, сколько любила слова изысканные и свидетельствующие о «форошем» воспитании. Различную погоду она называла «коловратной» или, наоборот, «зефир-погодой». Приемные дни «журкниксами». Склянка со скипидаром именовалась «фиалом любви»; это потому, что скипидар она вообще любила до страсти, протирала им полы, мебель, собственную грудь, мазала за ушами, принимала с водой, капала во щи и в кисель и душила им дочерей, пока они наконец не вышли замуж.

Именно Марьяна Петровна ввела в обиход выражение: «Какой пронзительный случай!», и она же отличала благосклонностью среди многих ловкого любезника, который обратился к ней с такой фразой:

— Позвольте оконечностям моих пальцев вкрасться в вашу табачную западню, дабы почерпнуть этого мельчайшего порошка для возбуждения моего гумора!

Этим любезником был, как известно, ее сосед по имению Федор Петрович Волков, отличнейший и деликатный человек, добрый хозяин и, как увидим дальше, человек находчивый. Какая обида, что их длительная дружба окончилась так трагически!

Прежде чем перейти к самому событию, расскажем об удивительной изобретательности помещицы Марьяны Петровны Тиньковой. При всех своих забавных черточках она была очень хозяйственна и практична и отлично воспитывала своих сенных девушек, которых держала при доме до двух десятков, сносно кормила и заставляла работать. Девушки вышивали гладью, ткали ковры, пряли, вязали и пели хором. Их работы неплохо продавались и окупали содержание с избытком. Летом девушки назначались на работы огородные и полевые, собирали в лесу малину, грибы, по речке — смородину, по полям — землянику и разные лечебные травы.

Хорошо обученная и воспитанная девка, ежели она к тому же не урод, стоила по тем временам двадцать пять — тридцать рублей серебром; но тиньковские девки ценились на рынке куда дороже и были очень известны. Продавать девок отдельно от семьи было запрещено, но Марьяна Петровна была умна и изобретательна: она продавала их на сторону «выводным письмом».

Это делалось так. Продать нельзя, — но ведь может же девушка выйти замуж на сторону, не всегда же в своей деревне! А чтобы выйти за чужого крепостного человека, нужно было получить от своего помещика разрешение, выводное письмо, примерно такое:

«Девке моей такой-то позволяю выйти замуж за крестьянина или дворового такого-то помещика беспрепятственно, в чем и подписуюсь».

Письмо выдавалось на руки не девке, а владельцу жениха. И от священника прилагалось метрическое свидетельство заневестившейся девки.

Такое письмо для каждой девки заготовляла Марьяна Петровна, оставив чистыми места для имен жениха и помещика, а затем, как полагается, везла своих девок самолично на Коренную ярмарку. Там она показывала товар лицом и что девушка не рябая, собой здоровая, все на месте, работать умеет, всему обучена, одним словом, не какая-нибудь девка — тиньковская, наилучшей марки, с ручательством. Девку покупали, и помещик получал «выводное письмо» и уж сам выдавал девку за кого хотел, так что и закон соблюдался, и барыне был хороший доход за ее заботы о племенном выводе сенных девушек. Были, конечно, и слезы: девки плакать любят. Поплакавши — утешались, а после, по общему признанию, устраивались счастливо в чужих деревнях и производили здоровых ребят, тем способствуя процветанию российского государства.