Ожидая окончательного сговора, он время от времени писал своей невесте письма, убедительные и полные житейской мудрости, в которых рассказывал ей про себя и свои дела, а ее старался отвлечь от мысли сочетаться браком с человеком дворянского звания. Письма длинны и обстоятельны, так что привести их здесь нет никакой возможности, разве в кусочках.

«Почтенная госпожа девица! В милости Божией Вам всякого благополучия всегда охотно желаю. Хотя с Вами случаев быть не имелось, а в рассуждении покойного родителя Вашего, а моего милостивца, и Ваших любезных свойственников и родственников, приязней и советов их, беру смелость Вашу милость спросить: не согласитесь ли со мною законным браком сочетаться? А о себе Вашей милости донести более не имею, что детей, отца и матери, по власти Божией, не имею, а жить — где тобою рассуждено будет, соглашусь. Впрочем, желаю Вам своим усердием всякого благополучия; и на сие пребуду в ожидании благосклонной отповеди. И тако Вы не мало пожаловать изволите, когда моей сей просьбы не презрите; и пребываю Вам, моей возлюбленной и почтенной госпоже, доброжелательный слуга Василий Анисимов сын Чупятов, купец Ржевы Володимировы».

В других письмах он объяснял купеческой дочери, что зариться на дворянина ей не следует, «как-де дворяне стараются, чтоб больше приданого взять, а в карты проиграть, а жен отсылают в деревню свиней кормить», и что «ни одного графа не осталось, кто бы не имел на себе долгу от разных приключений», и все они только «зайцев гоняют и во всем мотают, да и вообще — большое дерево ветер часто ломает, а которое дерево пониже — пребывает себе безо всякой беды!». Сверх того — разборчивая невеста может и опоздать. «Тетушка Ваша Анна Акинфиевна сказывала, что Вам уже двадцать пятый год: сожалеть достойно, что Вы свою жизнь столько изнуряете, еще до сего времени — какая в жизни радость замыкается, не знаете. И вообще по закону велено жениться пятнадцати, а брать двенадцати лет, так уж то время минуло!»

Действительно, невеста, по-тогдашнему, была уже не молода; но, видно, либо она была упряма и защищалась своей «слезной болезнью», либо ее брат зарился на знатную для нее партию. Бедного Чупятова долго мотали, — пока не довели до гнева и разорения, так что он даже обратился с жалобой в Коммерц-коллегию, указывая на убытки, им понесенные от неисполненного сговора. Дошло дело до Орловых и до самой императрицы, и у Чупятова появились новые влиятельные сваты, графы Иван, Алексей и Федор Орловы[90], его превосходительство Дмитрий Волков[91], его превосходительство Алексей Петрович Мельгунов, его высокопревосходительство Лев Александрович Нарышкин[92]; но сватали они Чупятову других богатых и благородных невест, того не зная, что сердце его было отдано одной и на других не соглашалось.

До сих пор идут архивные документы — дальше же историкам делать нечего, и только поэт может понять страдания человека, оскорбленного в лучших своих чувствованиях.

Исчез солидный купец Чупятов, экспортер пеньки и масла в далекие государства, — и не было больше речи о девице Володимеровой. В неудачливого жениха влюбилась мароккская принцесса, да и сам он оказался наследником мароккского престола. Его французский кафтан украсился лентами и мишурными звездами и медалями, и хотя он мог поддерживать всякий разумный разговор, но лишь до той поры, пока покажут ему лентами же украшенную курицу. Дело в том, что мароккская принцесса посылала ему курицу в качестве своего воплощенного духа — и тем поддерживала с ним постоянную духовную связь. Что теперь ему до знатных дворян, отбивавших у него любовь невесты, когда сам он не сегодня-завтра сядет на престол, сочетавшись браком с богатейшей в свете невестой! Пока же никому зла он не причиняет, всякому готов помочь. Не гордый, он охотно принимал новые ленты и новые ордена, которые от имени принцессы присылали ему шаловливые петербуржцы, нацеплял и их на кафтан, уже достаточно расцвеченный, и в церкви проходил и становился впереди всех, милостиво кланяясь. Но, крестясь широким крестом, думал он не о мароккской невесте, а о той неверной госпоже девице Володимеровой, которая отринула его и осмеяла. Мишура и чудачества — для других, в сердце же его жили обида и страдание, и забыть он не мог — мужская верность не в пример женской ветрености. Был тих, вежлив, приветлив, с годами неизменен — и таким его помнят тридцать лет, чудаком, история которого уже всеми была забыта. Таким вспоминает его С. Н. Глинка, [93]бывший кадетом в 1794–1795 годах, и о нем упоминает Державин в своем стихотворении «Вельможа»:

О девице Володимеровой ничего не известно. Может быть, неправду про нее говорили, что она мечтала о другом женихе; может быть, ее слезная болезнь объяснялась деспотизмом брата, отклонившего домогания верного рыцаря, который недаром писал в одной из своих слезных жалоб, что «объявленная невеста к сочетанию со мною законным браком большое склонение имеет, как то мне довольно вестимо». Не было в те времена своей воли даже у девушки в двадцать пять лет.

А другой пример мужской верности и женского легкомыслия находим в «Записной книжке» П. Вяземского[94]; коротенький рассказ, занесенный в тетрадку для того, чтобы отметить странность женского сердца; но не справедливее ли отметить в нем другое, не замеченное рассказчиком: силу мужской верности?

Он — молодой человек из «высшего общества». Она — красивая, юная, «высокорожденная невеста, яркая звезда на светлом небосклоне». Дело происходит в Петербурге в начале двадцатых годов прошлого века.

Как рождается любовь? Встреча, обмен взглядом и словами, непонятное влечение, желание новых встреч.

Была весна. Они сидели влюбленной парой в большой зале, окна которой были отворены. Вероятно, свечи или лампа были в дальнем углу; а для них было достаточно света лунного. Было сказано еще слишком мало, — но недавний бал с бесконечным котильоном и сегодняшее свидание приблизили окончательное объяснение.

И вот тут проехала по улице «ночная колесница, которой приближение скорее угадывается обонянием, нежели слухом».

Неприятный пустяк, обратившийся в роковое событие. За минуту до этого она охотно поддерживала разговор, тонкий, несколько иносказательный, осторожно подводивший их к решительной минуте. И вдруг она замолчала — и разговор потух. Он был слишком деликатен, чтобы спрашивать объяснений: очевидно, сегодня слово не будет сказано. Но и нетерпеливое чувство может обождать — пусть наступит день завтрашний.

Пришло и прошло завтра, прошли еще дни. С грустью он убедился, что в ее отношении к нему произошла перемена, что она чуждается его и не ищет больше свиданий. Он не хотел и не мог ее преследовать любовью — искал не победы, а ответного чувства. Может быть, это пройдет, или… может быть, он ошибся.

Что же, собственно, случилось? Не ему, — он не спрашивал, — а своей подруге она коротко объяснила: «Что же мне делать, если с той самой минуты образ его и воспоминание о нем неразлучно связались с запахом, который так неприятно поразил меня в тот вечер?»

И они разошлись, она — отдав себе отчет о причинах, он — горестно недоумевая. Она скоро его забыла — он забыть не мог и не пытался. Спустя два года она вышла замуж за другого — он остался холостяком на всю жизнь. Вскоре она умерла, в цвете лет, в богатстве и поклонении. Он остался жить — и жил памятью о ней. Впрочем, о жизни его мы не знаем подробностей, но почему не предположить именно этого: вечной печали и культа ее памяти? Так рассказ получится цельнее и-романтичнее. Важно одно: до конца жизни он и не понял и не узнал, чем было так внезапно, так необъяснимо расстроено его счастье? Не отделяли ли его только минуты от ее согласия — разделить с ним и радости, и горе, и все, что могло ждать в жизни их обоих? Только одна минута — и все случилось бы по-иному. И, конечно, он помнил все сказанные и недосказанные слова, намеки, улыбки, дрожанье голоса, может быть, легкое прикосновенье — и он совсем не помнил о «ночной колеснице».