Так было, и так будет. Все крестьяне села Слободищи твердо знали, что в жизни нет ничего, кроме безнадежности и упования на Спаса, который может спасти, как может и загубить и в этой жизни, и в будущей. К «Спасову согласию» принадлежал дед Куртина и его родители, как и сам он, как и его жена, взятая из другой деревни, но приведенная им в свою единую истинную веру. Спасовцы не верили ни в таинства, ни в святыни, ни в благодать, ни в священство; все это — напрасные выдумки, и человеку нет никаких иных путей к спасению, как положиться на Спаса и предоставить ему свою судьбу; если Спас захочет — может шепнуть через своих ангелов, что человеку делать; а то и сам управится безо всякого нашего участия. Детей спасовцы не крестили, покойников не отпевали, церковь отрицали и попов сторонились как обманщиков и служителей дьявола. Однако старые иконы почитали и молитву творили по-своему — одиноко, без сборищ. Веровали и в ангелов и боялись духов нечистых и антихриста, уже воцарившегося на земле. «В мире несть спасения, несть истинного Бога, но Бози мнози, сиречь дуси нечистии, бесовы темнии и антихрист скверный» — так учил Кузьма, основатель «Спасова согласия», а за отрицание таинства и благодати спасовцев называли также «нетовцами».

Михаил Федоров, сын Куртин, всю свою жизнь прожил в этой деревне; был уже немолод — за пятьдесят лет, любил жену Аграфену Михайловну и всего больше любил сынишку Григория, семилетнего, очень хорошего, резвого и не по летам смышленого мальчика. В жизни такой малый может преуспеть вперед других, — а что ждет его в мире загробном? Человеком тупым и равнодушным руководит Спас, а умный и смышленый норовит сам выбирать себе пути, забывая, что знать нам ничего не дано и спастись на земле нельзя. Это очень заботило любящего отца и повергало его в постоянную грусть и тревожные размышления.

Весной и летом на полевых работах думать было мало времени; зимой и деревню и поля заносило снегом, свет был короток, от мыслей некуда сокрыться. Выйдешь из избы — дума бежит на салазках до небесного края, опоясывает землю и возвращается недодуманной и нерешенной; в теплой избе, чистой и некурной (раскольники жили не бедно), та же дума упирается в стены, томит голову и не хочет отступить. И от нее печаль отца была постоянна и необорима — и за себя, и за жену, и за сына, и за весь человеческий род, которому нет спасения.

27 ноября, в праздник Знамения Пресвятой Богородицы, Михаил Федорович долго молился Спасу, затеплил свечи перед иконами и молился не как обычно, со степенностью и самоотрицанием, а горячо, со слезами, метая поклоны часами без перерыва, пытая Спаса об указании ему верной дороги к спасению семейства от вечной погибели и адовых мук. И днем молился, и всю ночь провел в поклонах и слезах, а на заре решил проверить в последний раз свою давнюю думу способом испытанным и уж тогда, если мысль его верна и намерения праведны, приступить к выполнению без страха, без сомнений и с подобающей веселостью духа.

На самой заре он вышел в задние ворота и стал молиться на восход, положив про себя, что если прежний помысл вернется к нему в голову с правой стороны, то, значит, он праведен и нашептан ангелом, если же с левой — значит, от дьявола и надобно его навсегда оставить и забыть. И только молитву окончил, как помысл незамедлительно пришел справа. Тогда Михаил Федорович вернулся в избу, уже без прежней печали, с уверенностью и с веселием в душе.

В избе жена и сын спали крепким предутренним сном. Куртин разбудил жену и с хозяйской строгостью послал ее в деревню Перово, что на Клязьме, в двух верстах от Слободищ, за овчинами; опасался, что женщина, по слабости и недостаче веры, будет ему препятствием. Когда ушла, разбудил и сына Гришу:

— Вставай, Гришенька, да надень белую рубашку, хочу на тебя полюбоваться.

Сынишка встал, но только белой рубашки у него не было: мамка еще не сшила. Белая рубашка была ему обещана, сшить велел отец, да мать не управилась.

— Так ты хоть мою белую надень, а надевши, ляг, умница, на лавку, а я полюбуюсь на тебя, какой ты в белой рубахе.

Был бы великий грех по вере «Спасова согласия», если бы отец оставил сына в рубахе синей или пестрядинной.

Мальчик лег на лавку в передний угол, а под голову отец положил ему шубу. Устроив его так, под святыми иконами, отец заворотил ему подол белой рубахи и быстро нанес ему в живот несколько ударов кухонным ножом, заранее спрятанным в рукаве. Мальчик стал биться и метаться, натыкаясь на нож, и, чтобы кончить его мучения, отец распорол ему живот сверху донизу.

Это было как раз на заре, и когда мальчик перестал трепыхаться, хоть и был еще жив, — разом в окно глянуло взошедшее солнце багряным светом. Куртин принял это как знамение и, бросив нож, пал перед иконами и перед сыном и стал молиться, прося Спаса принять милостиво его жертву.

Помолившись, наклонился к умирающему Грише и слезно просил его простить за причиненную скорбь; старался вразумительно объяснить мальчику, что сделано это для его же вечного спасения и по великой к нему отеческой любви. И будто бы Гриша попрощался с ним и сказал:

— Бог тебя, тятенька, простит!

Так рассказывал Михаил Федорович на судебном следствии. И о том рассказал, как умиравший мальчик, еще не потеряв сознание, вместе с ним прочитал «Богородицу» перед затепленными свечками, но только в третий раз прочитать не успел — скончался. Свечи были затеплены для того, что на том свете Гриша назовется отроком и надобно ему «уставить звезды».

Аграфена Михайловна по холодку сбегала в соседнюю деревню скоро; вышла до света, а когда возвращалась, солнце стояло еще невысоко. Сына нашла на лавке в крови, а мужа на коленях перед образами. Увидав — грохнулась на пол: все сразу поняла. Голосом строгим, но ласковым объяснил ей Михаил Федорович, что по давней своей мысли и по ангелов наущению сделал он праздник святым, спас невинную душу от этого мира, за что и должен ответить перед человеческим судом, в котором правды не бывает. Стало быть, надо позвать старосту и соседей.

Так же толково и степенно поведал сбежавшимся крестьянам, что зарезал любимого сына, чтобы был всем святым радостный праздник от такой его жертвы. Раньше силы не имел, а теперь нашел ее в себе, хоть и жаль было мальчонку и его слабую в вере мать. Старосте наказал съездить без промедления за становым и в земский суд, чтобы все было в порядке и никому бы, кроме него, не быть в ответе.

На допросах в уголовной и гражданской палате отвечал толково и подробно; задумано дело давно, да не был в уверенности, угодна ли будет жертва милостивому Спасу, да еще настоящей храбрости не хватало, потому что очень любил своего Гришеньку, мальчика доброго и понятливого, перед смертью его простившего. Теперь же, дело спасения исполнив, ни в чем не кается и радуется Божьему соизволению. Судить же его ни к чему, потому что дни его недолги и люди ничего с ним поделать не могут.

Дело Куртина было просто, как проста и ясна человеческая вера. Но оно было ужасно и тревожило людскую совесть. Судившим Куртина хотелось, чтобы он оказался либо рожденным злодеем, либо помешанным. Однако все однодеревен-цы согласно показали, что Куртин был мужиком добрым, справедливым, богобоязненным и к себе строгим. Зла никому не причинял, жены не бил и не обижал, в сыне не чаял души. Как большинство раскольников, был грамотен и читал по праздникам книги старой печати. В рот не брал хмельного, а табаку не курил и носом не пил. И деды его, и родители — все были здоровы, долговечны, доброй породы, сам он был силен и никаких болезней не знал.

Еще хотелось некоторым, чтобы Куртина довела до преступления крайняя нужда и рабское крестьянское состояние. Но деревня Слободищи не знала помещиков, была удельной, а крестьяне жили если не богато, то в достатке, хозяйственно; не зная кабака, деньги откладывали в кубышки для детей и на черный день.

Волновалось духовенство, проклиная изувера. Однако люди «Спасова согласия» говорили на это: «Разве был изувером праотец наш Авраам, подъявший руку для заклания сына?» — «Но Бог остановил его руку!» — «Почему же не отвел он руку Михайлы Куртина?»