Приблизительно на пятом году их знакомства что-то такое стряслось с Николаем Семеновичем. Знакомство с княгиней продолжалось, они постоянно видались, часто переписывались, но Николай Семенович загрустил. Загрустив, он стал чудить и даже задумал уйти в монастырь. Как могло случиться такое с молодым человеком, хоть и не светского происхождения, но делавшим отличную карьеру?.. В позднейших документах по этому делу имеются его признания; он ссылается на крайне болезненное состояние, которое убедило его в полной неспособности к брачной жизни. Странно, потому что до тех пор он был юношей здоровым и очень работоспособным. Случается, однако, что мечтания выводят человека из строя; может быть, он был слишком робок и не уверен в себе. Вопрос чисто медицинский. Николай Семенович утверждал, что «мирская пища, умножая и волнуя кровь, производит в нем кровотечение, рыба, умножая мокроты, производит удушье». Таковы симптомы болезни. И наилучшее лечение — монастырь.
Он был принят послушником на трехлетний искус. Спал не на постели, а в кресле, чтобы не возбуждать себя теплом. Пищей для него была просфора да хлеб с водой, печеный картофель, яблочко. Нет лучшего способа убивать напрасные страсти. И молитва, конечно. Из монастыря его отпускали помолиться в Успенский собор, а также для занятия благотворительными делами. Отлучался и к своей матушке, жившей на Арбате, и не всегда возвращался в монастырь на ночь, хотя вообще послушникам было запрещено проводить ночи вне монастыря.
Молодой послушник — духовная особа, а не какой-нибудь светский хлыщ; с ним общенье непредосудительно, он вхож во всякий дом для духовной беседы, и женщины с ним могут общаться просто и откровенно, даже наедине. Он и совет даст, и в горести утешит, и научит добру, особенно если он при этом еще и просвещенный человек. Надо полагать, что послушник Зыков был в моде в московском обществе, бывал в аристократических домах — у Голубкова, у графини Шереметевой, у княгини Щербатовой и прежде всего и чаще всего — у княгини Веры Дмитриевны Голицыной. Дружба с нею стала прочнее и интимнее, так что он живал у нее даже в деревне, и к тому же они едва ли не каждый день посылали друг другу письма. Бывала и она у него в монастыре, и по целым часам они читали в его келье проповеди митрополита Филарета на французском языке. Обо всем этом стало известно подробно после драмы, о которой речь впереди.
Не нужно думать, что Николай Семенович был ханжой и аскетом. Напротив, он хорошо одевался, так что мог считаться среди послушников светским франтом. С особой тщательностью он заботился о своих красивых руках, отделывая ногти, и причесывался по моде, не жалея втираний и духов.
Но, по правде сказать, — какое же это монастырское послушание! Очевидно — силен бес! Просфоры плохо помогали, и никак не мог послушник Зыков справиться со своей страстью и выбросить из головы греховные мечтания. Мы, конечно, не знаем, каковы были его отношения с княгиней, старый муж которой часто хворал от раны, полученной им в 1831 году. Молва не щадила княгини при жизни, но последующая трагедия окружила ее память ореолом мученичества. Впрочем, у княгини был уже женатый сын — вряд ли она могла быть особой легкомысленной или хитрой обольстительницей. В письмах она была осторожна. «Я Вас чту, — писала она Зыкову, — но сильно никого не люблю». Но и он, вероятно, имел какие-нибудь основания упрекать ее в письмах: «Почему Вы меня любили и разлюбили?»
Он был очень настойчив, послушник Зыков. Он стал еще более настойчивым, когда в 1850 году умер муж Веры Дмитриевны. Он проявил себя жестоким ревнивцем, когда прошел слух, что княгиня собирается вторично выйти замуж, — хотя вряд ли это было правдой. Очевидно, не раз происходили между ними тяжелые сцены. «Вы не хотели пропустить меня в дверь, — писал он ей, — Вы сами не помните, что делаете!»
Несомненно одно: монастырский послушник смертельно надоел княгине или уж слишком стал ее компрометировать. Проповеди Филарета по-французски, просвирки бедным, рассуждения о лучшем способе войти в Царство Небесное — это все хорошо, но с годами прискучивает. Не замуж же идти княгине за ровесника ее сына, за больного и безрассудного мальчишку, который, по собственному признанию, пошел в монастырь по неспособности к браку, — если только это не было поклепом на себя, придуманным на судебном следствии. Во всяком случае, было необходимо пресечь канитель и избавиться от страстного поклонника, начавшего терять голову.
Тут — вводное событие, которое одни объясняли чистой случайностью, другие — махинациями если не самой княгини, то ее родственников, желавших помочь ей развязаться с Зыковым. Вечером в марте месяце Зыков возвращался домой по Волхонке, близ которой жила княгиня. И случилось, что к нему пристал пьяный человек, так что дело кончилось дракой, причем оба они попали в участок. Хотя пострадавшим лицом явно был Зыков, но генерал-губернатор Закревский[260] не только сообщил о его поведении митрополиту, но и велел у Зыкова на квартире произвести обыск. Не видно из дела, чтобы этот обыск дал полиции какую-нибудь поживу, например — удалось отобрать у Зыкова письма княгини. Но синодальная контора постановила уволить послушника Зыкова из монастыря за ночные отлучки и дурное поведение. Теперь ему, как человеку опороченному, не было более входа в знатные семейства и вообще в порядочные дома. Попутно друзья ему нашептали, что ко всей этой истории причастна столь почитаемая им княгиня Голицына.
Но разве мог он поверить? И разве мог он отказаться от каких-то своих сумасшедших надежд? Не решаясь явиться сам — его уже раз не приняли, — он шлет своему кумиру письмо за письмом: с упреками, требованиями, намеками на поэзию жизни в лесной хижине вдвоем, жалобами на ужас одинокого существования забытого и обманутого человека. Он называет себя убогим и несчастным, ее — ангелом-спасителем. И ангел не смеет оставлять все его письма без ответа, но на этот раз отвечает сухо и даже не всегда вежливо. Княгиня просит бывшего послушника оставить ее в покое, так как помочь ему она ничем не может.
Но не откажет же она прийти к нему, если он будет умирать? Он пишет ей новое письмо, приглашая навестить умирающего. Вместо себя она посылает свою компаньонку, старушку Кауфман. Значит, она уже не верит ему? Но может быть, она поверит его матери?
Он действительно болен, и мать знает о причине его болезни, об убивающей его страсти, которая может свести его в могилу. И по письму матери княгиня, с тою же компаньонкой, была вынуждена приехать проститься с умирающим.
По его просьбе они остались вдвоем. Он был одет — и под одеждой скрыл кинжал. Было бурное объяснение, но немка из соседней комнаты не поняла, о чем они говорили. Он что-то требовал; княгиня резко отвечала: «Нет, нет, нет!» Потом раздался крик — и в комнату вбежали.
Кинжал вонзился княгине в правую сторону шеи, перерезал горло и поранил позвоночник. Она была залита кровью, а он то целовал ее, то на коленях громко читал «Отче наш». Он не казался сумасшедшим; напротив, он очень спокойно и обстоятельно объяснил полиции, что потому убил княгиню, что для этого мира она слишком хороша и совершенна: он помог ей отворить райские двери в другой мир.
* * *
Зыкова судили и обвинили в предумышленном убийстве — двадцать лет каторги и вечное поселение в Сибири.
Его процесс был громким, и в последний раз Зыков сделался модным в великосветских салонах. Если бы он был оправдан, его мог бы ожидать огромный успех у женщин. Но теперь, во исполнение приговора, его ждала публичная казнь: выставление у позорного столба перед ссылкой в каторжные работы.
Может быть, он был умалишенным, но менее всего ему хотелось быть обыкновенным преступником. Он попросил мать принести ему в тюрьму лучший из его нарядов. Утром в день позора он оделся с особой тщательностью в сорочку тонкого голландского полотна, в отлично сшитый сюртук и из-под галстука выпустил брызжи. Он знал, что на его публичную казнь явится московский свет, мужчины в колясках, дамы в закрытых каретах. Он был несчастным, но хотел быть интересным.
