Вышел приказ в октябре, и, как назло, земля не подождала — промерзла. Выгнали крестьян добровольно с деревянными сохами запахивать двести подвод навоза на десятину из их же хлевов, для их же пользы. Лошади спотыкаются, сохи ломаются в щепы, земля торчит комьями, бороны беззубеют, нет в пахарях настоящей, здоровой радости, что привелось исполнить волю монаршью. Трудно с таким народом! Где успели, а где, по неразумию, пришлось отложить на весну.

К марту месяцу все крестьянские начальства поняли выгоду разведения картофеля, — не поняло только темное крестьянство. На заезжей квартире болтали промеж себя старшина с сельским заседателем, что, кто станет сеять картошку, тех крестьян запишут за помещиками на вечные времена. И когда объявили особый сбор на общественные надобности, где с души по 7, а где и по 18 копеек серебром, — решили мужики, что пора принимать меры.

Первое дело — подарить писаря и старшину, — может, дело замнется.

Писарь деньги взял и написал «отзыв». Взял и старшина — отсрочил сбор. Взял и помощник волостного головы, взял и сам голова. В прежнее время тем и кончались обычные весенние неприятности, — в этот раз не вышло. Приободрилась вся волостная контора, прозвенел бубенчиком земский исправник, прокатил на тройке окружной начальник, по своим делам заехал пристав первого стана, зачем-то занес черт уездного стряпчего, завздыхал уездный суд, подняла брови в ожидании уголовная палата, и даже сам губернатор Фаддеев, человек с образованием и прославленной гуманности, встал с кресла и заложил руку за борт. Еще и не было ничего, — а взволновались все заботливые власти:

По приказу начальства в селе Сердобы собраны крестьяне выслушать толковую бумагу: «О правильном разведении картофеля». Слушают мужики понуро, смекают медленно, но верно:

— «Картофель — важное растение из семейства пасленовых, прорастает в умеренном климате. Сеется по весне в хорошо удобренной земле…»

Дядя Пахом толкает в бок Михея:

— Смекаешь ли? На поселение, говорит?

— На поселение. Всем, говорит, семейством…

— Не откупишься!

— Нарошно стращают, чтобы подводы дали.

— Нипочем!

В обед примчался волостной голова в Петровск заявить окружному начальнику: бунтуют! А вслед за головой — отставной солдат-грамотей Федотов с сельским приговором и печатным руководством к разведению картофеля:

— Картофь сеять не желаем, наставление возвращаем за ненадобностью.

Сказано в высочайшем повелении: крестьян не вынуждать, а действовать уговором и поощрением, собранный урожай частью отдавать им даром, с обязательством посадить, а частью продавать «дешевой ценой, дабы распространить между ними различное употребление». Но пока дойдет до урожая — как добиться посева? И главным уговаривающим поехал по селам сам управляющий палатой Халкиопов, человек строгий и справедливый, опытом умудренный, народу истинный отец. Для начала приказал в селе Малой Сердобе выхватить из толпы двух буянов и посадить в холодную.

— Если брать — бери всех! Но овощ разводить не согласны, нет лишней земли! Хоть всех сдавай в солдаты!

Не подействовал уговор — подействует поощрение. И против опасных бунтарей выступил сам губернатор Фаддеев, военачальник смелый, с какими-нибудь десятками солдат саратовского внутреннего батальона и батареей конно-артиллерийского резерва.

Труднее всего оказалось собрать в одно место бунтарей; не без труда отобрали и согнали со всей волости в Малую Сердобу человек с тысячу — время рабочее, крестьяне в полях. С тысячей можно уже и бунт начинать. Из окрестных сел отобрали понятых, вызвали войска на подмогу, губернатор известил самого министра, министр доложил государю.

Крестьяне в тех местах были мирны, направить бунт было не так легко и просто! В иных местах, едва появится губернатор, — падают мужики на колени, просят прощения, что сразу бунтовать не вышли. Однако картофель сажать не согласны — нет ни лишней земли, ни картофеля.

Несколько лучше пошло дело, когда приступили к порке и проповедям. В иных местах порка вызвала «невежественное ожесточение», хотя тут же приглашенный священник объяснил, что порют крестьян для их же пользы, а за самой поркой, чтобы закон нигде не был нарушен, наблюдал приезжий жандармский офицер. Кого не убеждала порка, тех заковывали в кандалы и отправляли в город Петровск для предания суду. Пробовали пороть с выбором — дело не подвинулось; когда же стали пороть всех подряд — пошло легче. Едва сдерживая слезы жалости и негодования, смотрел гуманнейший губернатор, как наилучшие меры правительства и местного начальства натыкаются на темноту и упорство народа. Не то чтобы крестьяне не соглашались приступить к посадке картофеля, — они уже на все согласились, «только дайте приобвыкнуть». Они даже подписали добровольный общественный приговор: «Навсегда повиноваться правительству, над нами поставленному, обязавшись картофель сеять без всяких прекословий и толков». Но явный дух непокорности и отсутствие чистого раскаяния проявлялись немедленно, как только ученый проповедник, магистр богословия Евфимий Дьяконов, отслужив благодарственный молебен, приступал к своей двухчасовой просветительной речи, иногда повторяя ее и дважды в день и призывая виновных к полному раскаянию.

— Не нас, батюшка, смиряй от Писания, а вон тех! А мы смирные!

Замучился и председатель палаты Халкиопов, пока наконец не установился обычай: после предварительной утренней порки — благодарственный молебен, а как только проповедник начинал речь, а полицейские приступали к вытягиванию из крестьянской толпы нераскаянных, — так вся деревня, словно бы по тайному соглашению, пускалась наутек в лес, сначала всей толпой, а дальше врассыпную между деревьями, а возвращались одиночками под покровом ночи. Еще никогда не было столь утомительного бунта в Саратовской губернии.

И лишь тогда появился во всем этом деле некоторый порядок, когда в дело вмешался наконец сам император, приказом июня 9-го дня 1842 года всемилостивейше предписав:

«Дело о бунте внимательно разобрал, годных отдать в рекруты, а неспособных отправить в крепостную работу в Бобруйск».

Прошли весна и лето, миновала и осень. Кое-где в полях от весеннего посева уродились чертовы яйца. И прошел еще год, и прошел другой. Много крестьян оказалось в бегах, немало в солдатах и на крепостных работах. Усердным начальством были поделены награды за проведение посевной кампании и усмирение картофельных бунтов. Управляющий саратовской палатой, раньше считавшийся человеком бедным, обзавелся под Саратовом богатым имением, окружные начальники удовольствовались меньшим, волостные — пустяками. Больше принуждений не было, и местные власти перешли на верный путь мирных соглашений.

Но если кто-нибудь думает, что правда может остаться под спудом, то он заблуждается! Не прошло и полных трех лет, как Сенат, до той поры решавший возникшие между властями пререкания по делу о картофельном бунте и отчаявшийся что-нибудь окончательно решить, все же пришел к убеждению, что бунта, в сущности, не было, как «не было даже и простого ослушания начальству». А так как при этом оказалось, что обвиняемые крестьяне, ранее не сосланные на работу и не взятые в солдаты, все еще выжидают своей участи по тюрьмам, где их трехлетнее содержание падает на казну немалым расходом, — то счел мудрый Сенат справедливым, за полным отсутствием вины, зачесть тюремным сидельцам за наказание их долгое содержание под стражей и, выдрав их плетьми на случай будущих правонарушений, — выпустить на свободу без дальнейших последствий.

И всякий, кто пересмотрит производства дел о картофельном бунте по всем инстанциям, должен будет признать, положа руку на сердце, что из всех по тому делу решений — это последнее было если не самым справедливым, то самым милостивым.