Отказываться от отпуска вторично было уже нельзя, а Крюков по-дружески старался изо всех сил, обидел нескольких офицеров, угождая Горобскому. Когда полк передвинулся к демаркационной линии, Горобский намеревался уйти на ту сторону. За этим и в Блюменберг приезжал. Но не решился. Черт их разберет — союзников. Как бы не выдали! А здесь, если лавировать умело, можно остаться офицером и со временем уехать от Белоруссии так далеко, что и птица туда не долетит — Советский Союз велик.

Ссылаясь на отсутствие родственников, — а их у него действительно не было, — Горобский взял отпуск на Урал, назвав первый подвернувшийся на память город.

...Станция Брест кипела, как муравейник. Все торопились домой, и переполненные поезда шли и шли на восток. В вокзале все забито людьми, возле касс — длинные очереди. Горобский встал в очередь к офицерской кассе. В этой кипящей людской массе он почувствовал себя спокойнее. Здесь человек, что иголка в сене: мелькнул и не увидишь больше.

Но вот с левой стороны он вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Невольно повернул голову. Мелькнули в глубине зала, среди сотен других, чьи-то знакомые глаза. И — все. Они сверкнули, как молния; их уже больше нет; они остались только в памяти. Но чьи же это глаза?!

Он мучительно вспоминал, вглядываясь в лица окружающих, но больше не видел этих глаз. Сзади него появилась целая вереница людей. Но спокойствие уже не возвращалось. Теперь от опытного глаза не ускользнули бы его быстрые, тревожные взгляды, его нервные, слишком резкие движения.

— Я пойду попью, — сказал Горобский лейтенанту, стоящему за ним.

Долго бродил он между людьми, опасливо поглядывая по сторонам. Вышел на улицу, прошелся по перрону, поколесил вокруг вокзала. Нет, этих глаз больше не встретил. Может быть, показалось?..

Вернулся в вокзал — очередь была уже недалеко от кассы. Когда до окошка осталось два человека, к Горобскому подошли трое танкистов: пожилой старшина и два молодых сержанта.

— Товарищ капитан, вы не поможете нам закомпостировать билеты? — обратился к нему старшина. — Иначе нам сегодня не уехать.

— Если касса не откажет... Впрочем, давайте билеты.

Сейчас Горобский готов был делать добро для всех окружающих, только бы...

— Едем, хлопцы! — вырвалось у одного из сержантов, когда Горобский отходил от кассы. — Пойдем, Костя, простимся с друзьями, — обратился он к другому сержанту, и они скрылись в толпе.

Усатый старшина, лукаво улыбнувшись, посмотрел им вслед и предложил Горобскому:

— Ну, что ж, товарищ капитан, придется нам подождать их здесь, у чемоданов: не найдут ведь, если уйдем.

Горобский согласился.

Ждать пришлось недолго. Минут через десять сержанты вернулись. С ними пришел незнакомый майор и... Семен Балигура. Так вот чьи глаза мелькнули в густой людской сутолоке! Они хорошо были знакомы еще по школе. В последний раз видел он эти глаза в начале, сорок третьего года там, на деревенской площади под дубом, на котором трое суток висели трупы Христины и деда Назара. Видел при свете неяркого ночного костра, когда партизаны снимали повешенных, чтобы увезти в лес...

Все это пронеслось в голове Горобского в считанные доли секунды. Он почувствовал себя обреченным и будто откуда-то издалека еле расслышал, что майор настойчиво требует у него удостоверение личности...

Больше всего боялся Горобский встретиться со своими земляками, но в ходе следствия пришлось предстать перед ними...

Подавленные известием о Горобском, Чалов и Грохотало молча ехали домой. Низко стояло солнце; в неубранных кое-где хлебах слышались негромкие птичьи песни. Нескончаемо тянулась серая полоса асфальта. По ней мотоцикл катился быстро и почти бесшумно.

— И чего только не бывает на свете! — произнес наконец Чалов. — Ведь я же его знал от самого Буга. Ну можно ли было подумать!

— Так ведь в армии он ничего плохого не делал, наоборот, из кожи лез, чтобы показать себя с лучшей стороны.

— Да, — вздохнул Чалов, — не зря он крутился от отпуска, как собака от червей... Много, видать, честной крови на его поганых руках.

Чалов вдруг, словно его прижгло, сунул руку в карман, и оттуда, сверкнув, полетел на дорогу серебряный портсигар, он раскрылся, и сигареты разлетелись.

— Это зачем?

— Подарочек! — плюнул и выругался Чалов.

Разговор не клеился. И Грохотало вспомнил, как Горобский приходил в Блюменберг в штатском одеянии. Здорово тянуло его на ту сторону. Так и не позвонил тогда Володя в полк, не рассказал о случившемся. Пожалел. Поверил. Даже хотел предложить ему свой родной дом на время отпуска. Вот услужил бы!

Потом до самой заставы Грохотало силился понять, что же сближало Крюкова с Горобским, почему они подружились? И нашел одно: оба ненавидят немцев какой-то слепой, огульной ненавистью.

Макс не спеша перелистывал газеты и журналы, внимательно разглядывал картинки, стараясь разгадать содержание. За этим занятием в Ленинской комнате и застал его лейтенант, вернувшись домой.

Мальчик не походил уже на того оборванца, какого утром привел Жизенский. Чисто вымытый и аккуратно подстриженный, он сидел в новой коричневой курточке, из-за воротника которой выглядывала рубашка в полоску, и черных брюках. На ногах теперь были, правда, недорогие, но как раз по ноге, новые брезентовые полуботинки.

Взглянув на вошедшего лейтенанта, он снова опустил глаза и уткнулся в газетный листок.

— Как поживаешь, Макс?

Не ответил малый, будто не слышал вопроса. Володя просмотрел свежую почту и ушел. Солдаты ему рассказали, что Макс за весь день не обмолвился ни словом. Когда его подстригли и вымыли, был как будто доволен, но говорить не хотел. Он молча со всеми соглашался, всем подчинялся, никому не перечил, держался со всеми одинаково.

В последующие дни Макс оставался замкнутым, хотя и обменивался самыми необходимыми фразами. Так прошло более недели. Спал Макс в солдатской спальне на койке Таранчика. Утром вставал и бежал вместе со всеми в сад умываться холодной водой по пояс.

Как-то под вечер солдаты играли в городки, а Макс сидел на скамейке у садового забора и следил за игрой. Митя Колесник не раз приглашал паренька играть, но тот отказывался. А когда Соловьев дважды подряд промахнулся, не тронув ни одного городка в кругу, Макс схватил биту, или шаровку, как у нас ее называют, и так ударил по «пушке», что в кругу осталось только два городка.

— Правильно, Макс, — одобрил Земельный, — давай становись вместо него, больше пользы будет. — Сам он со свистом швырял биты всегда удачно.

Макс не знал правил игры. Ему объяснили, и новый игрок занял свое место. Каждый удачный его удар солдаты встречали одобрительными возгласами, а Макс сдержанно улыбался. Игра разгорячила его, на лице выступил румянец, и когда Путан, выйдя на крыльцо, прогудел своим тяжелым басом: «На ужин!» — Макс скорчил недовольную мину и поплелся за всеми в столовую.

Лейтенант оставался еще во дворе, когда к заставе подкатил на мотоцикле Ганс Шнайдер.

— Долго что-то не появлялся ты.

— Не на чем было приехать, — ответил Ганс.

— Послушай-ка, а у нас товарищ для тебя есть...

Володю осенила счастливая мысль. Коротко рассказав Гансу о своем замысле, он привел из столовой Макса и предложил ребятам познакомиться. Пленник недружелюбно покосился на мотоциклиста и, нехотя подавая руку, коротко бросил: «Макс».

— Поедем со мной кататься, — предложил Ганс. — Я тебя яблоками угощу... У нас и виктория есть. Поехали?

Макс печально и вопросительно посмотрел на лейтенанта.

— Если хочешь — поезжай, — перехватил его взгляд Володя. — Только ко сну возвращайся. А если понравится, завтра можно повторить прогулку...

Мальчики вскочили на мотоцикл. Ганс быстро запустил мотор, и они умчались.

Но только ребята скрылись за поворотом, Володю начали одолевать дурные мысли, самые невероятные. То казалось, что мальчишки упадут и разобьются (а Ганс любит лихачить, это уже испытано), то думалось, что попадут под машину. А вероятнее всего, Макс просто сбежит. Но еще хуже, если Ганс попытается препятствовать побегу и пострадает при этом. Как тогда отвечать перед его отцом? Умело действуя, Макс мог избавиться от Ганса и уехать на его мотоцикле. Ганс, правда, был покрепче, но Макс — опытнее, коварнее.